буквы.
И вот началась учёба. Лектор по химии, товарищ Финкельштейн, стал нас знакомить с химическими элементами — кислородом, водородом, азотом и т. д.
Он говорит:
— Кислород.
А я с задней парты:
— Оксигениум.
Он:
— Водород.
Я:
— Гидрогениум.
Он:
— Азот.
Я:
— Нитрогениум.
Тогда Финкельштейн (кстати, мне не понравились его слова, что всё в природе построено без всякого участия разума. Откуда же тогда гениальное определение Маркса «Материя думает!»), тогда Финкельштейн говорит:
— А кто там из вас такой умный? Сосюра?
Я встал.
— Идите в третий триместр.
— А жена?
— И жена пусть идёт. Вы ей поможете.
И вот я на третьем триместре рабфака ХИНО[55].
В класс входит преподаватель украинской литературы т. Ерофеев. Кстати, тогда вышла хрестоматия по украинской литературе профессора Плевако[56] и студенты-основники по всей Украине изучали меня, а я учился на рабфаке.
Интересно?
Такие казусы могли быть только при диктатуре пролетариата.
Ерофеев стал по списку знакомиться с рабфаковцами. Когда он дошёл до моей фамилии, я встал.
— Сидите, сидите!
Я сел.
— Вы не родственник того Сосюры, который пишет стихи?
— Нет, это — я.
— Может, вы его брат?
— Да нет же! Это — я!
После этого профессор Ерофеев в конце лекции часто спрашивал меня:
— Ну что? Верно я говорил?
Мне это казалось смешным. И заставило меня задуматься. Рабфак по сути повторял то, что было мне известно ещё по агрономической школе. Программа школы была даже шире и глубже.
Идти на основной курс, как мне предлагал тов. Йогансен, преподававший в институте?
Но ведь литературу я знал, пожалуй, лучше иного преподавателя.
Я с двенадцати лет был уже знаком не только с русской классической литературой (с украинской я познакомился позже, во время гражданской войны, и особенно после её окончания), но и с мировой (благодаря русским переводам).
Так что мне почти нечего было делать и на основном.
К примеру, разве преподавали там такое: на поэме Пушкина сказалось большое влияние французского «Слова о полку Игореве» — «Песни о Роланде».
Портрет Петра списан буквально с портрета короля Филиппа: «Глаза сияют, лик прекрасен…», и т. д.
Или: франки мавров «рубят, колют, режут!!!».
И у Пушкина: «швед, русский колет, рубит, режет».
Так что мне нечего было делать ни на рабфаке, ни на основном.
И я, бросив учёбу, стал просто поэтом. Правда, в моих партийных документах записано, что я имею незаконченное среднее образование, ведь у меня нет диплома о высшем. Но мой диплом — три тома избранных стихов. Это не нескромность, а обида на наших партийных бюрократов, которых я терпеть не могу, как и всяких чинуш, которые потеряли свою человеческую душу в разных «согласовать», «углубить», «провернуть», «протереть с песочком» и т. д.
Шли годы.
У меня уже было два сына, Олег и Коля. Почему-то я сильно любил Колю, похожего на меня, с глубоким, полным какого-то сладостного блеска взглядом тёмных глаз, в которых тонул мой взгляд, и чем дольше я смотрел в глубину его глаз, тем больше любил его. Олега я тоже любил. Но не так сильно.
Вера была уже студенткой агробиологического факультета ИНО.
Я делал всё, чтобы она получила образование, а она, как все мелкобуржуазные натуры (оказалось, что она не крестьянка, как говорила мне, партии, и её за это исключили из партийных рядов), была лишена чувства благодарности.
Как-то она высокомерно сказала мне:
— Ты лентяй и некультурный.
Я спросил её:
— А что такое шваповская оболочка?
Она, биологичка, не смогла мне ответить. Между прочим, мы ещё в агрошколе изучали физиологию, гистологию, эмбриологию и т. д.
И вот началась, как последствие разрухи, которую нам оставили войны и революция, безработица.
Мы идём с Верой по площади Тевелева[57], и на витрине она увидела красивую кофточку.
— Купи мне эту кофточку!
Я:
— А вон видишь, дядьки хлеба просят?
Она:
— А… ты меня не любишь!
Ясно.
Я одевал её хорошо, и особой нужды в новых кофточках у неё не было.
Одним словом, бывшая сверддовка и политрук эскадрона стала обыкновенной мещанкой.
Даже её сестра, которая жила в Москве и училась на инженера, писала ей, что «у тебя миросозерцание сузилось до размеров булавочной головки».
И я решил оставить Веру, когда она кончит ИНО.
А сыны, сыны?!
Как же я забыл о сынах, особенно о Коле?..
Не знаю, какой-то горячий туман бросил во тьму мою душу, ведь не только за это я решил оставить Веру. И не за то, что она скрыла своё социальное происхождение.
Последним поводом к разводу было следующее.
Как-то я Вере сказал (мы уже несколько лет жили в новом доме писателей «Слово»[58]):
— Вера! Когда ты кончишь ИНО и будешь работать, ты будешь мне помогать хоть ежемесячным взносом квартплаты?
— Нет. Я своё жалованье буду посылать матери.
Мне было трудно материально. Я бился как рыба об лёд, чтобы помочь Вере учиться. Сам же я не учился, и возможно, из-за неё, потому что вдвоём нам было трудно учиться (был уже тогда Олег) по
