Впереди меня гунн натягивает лук. Я успеваю закрыться шитом. Стрела пробивает его, прижимает к моему телу и больно бьет в грудь, по нижним ребрам. Мелькнула мысль, что всё котенку, больше срать не будет, но, шевельнув щитом и больше не почувствовав боли, понимаю, что на этот раз пронесло. Опускаю щит и на скаку бью копьем гунна, опять натягивающего лук, в лицо. Изуродованное татуировками. Он отшатнулся, однако я все-таки попал ему в плечо возле шеи. Копье легко входит в тело, а потом выворачивается в моей руке, потому что продолжаю двигаться вперед. Пришлось бросить копье. Какое-то время скачу без оружия в руке, сбиваю конем второго гунна, молодого, лет четырнадцати, с искривленным от обиды лицом, потому что поздно заметил меня, не успел натянуть лук. И несусь дальше. Затем вспоминаю, что у меня есть палаш, вытягиваю его — и натыкаюсь на аланов из отряда Гоара. Они стоят и ждут, когда спешившиеся оттянут кибитку из второго кольца заграждения.
Вдруг включаются звук, который пропал, едва я въехал в просвет между кибитками. Орут бабы и дети. Где-то звенит железо о железо. Надо бы помочь, но никак не пойму, где это происходит. Что-то кричат аланы, оттягивающие кибитку. Один из них хватается за горло, которое насквозь пробила стрела, и падает. Через него перескакивает всадник, который через просвет между кибитками врывается в центр гуннского лагеря. За ним следуют другие. И я скачу туда. Вижу, как алан пронзает копьем девушку с луком. Она в белой рубахе и с распущенными черными волосами. Девушка роняет лук, но еще какое-то время стоит. Рубаха в месте удара стремительно темнеет, пятно быстро расширяется вниз. Девушка как бы нехотя опускается на землю, замирает на боку. Ноги подогнуты, будто собиралась сесть на пятки, но передумала и легла. И тут раздается яростный вопль победы. Орут все аланы, оглушительно громко и долго. И я ору, но не столько от радости победы, сколько от облегчения, что всё наконец-то закончилось. Кажется, я выдержал очередное испытание.
В центре лагеря лежит полтора десятка гуннских трупов. На остальной территории лагеря — еще десятка три. Примерно треть из них, если не больше, — женские. Аланы потеряли убитыми восьмерых. Два десятка раненых, некоторые тяжело. Мои все целы и невредимы.
Я пытаюсь выдернуть стрелу. Древко темное, давно изготовлена. Оперение коричневатое, явно не гусиное. Обламываю древко на уровне доспеха, потом разберусь с застрявшим наконечником. Палак привозит мое копье. Наконечник весь в крови. Мне почему-то очень важно, чтобы все увидели это. Я забираю копье и приказываю третьему отряду скакать за табуном лошадей и стадами волов и телят, которые, как вчера сообщили наши разведчики, паслись километрах в двух отсюда под охраной всего трех гуннов. Думаю, пастухов уже и след простыл.
В лагере вдруг стало относительно тихо. Из трех или четырех мест доносился женский плач, но приглушенный — смирившийся, что ли. Утешаю себя мыслью, что гунны пришли сюда захватчиками, и теперь настало им время убираться на территорию будущей Венгрии. Впрочем, аланы тоже захватчики, и славяне, и готы, и скифы… Может быть, кроме росов (или как там они себя тогда называли?!), которые, как показывает генетика, пришли сюда раньше всех вышеперечисленных, сразу после ледникового периода.
34
В моем роде прибавилось народа. При разделе добычи я взял две кибитки с двумя парами волов и скот на продажу. По настоятельной просьбе скифов выбрал указанных ими двух коней и двух девиц-сестер. Кони шли первыми. Девицы оказались красивыми полукровками пятнадцати и тринадцати лет, голубоглазыми и темноволосыми. Старшая, более спокойная досталась Скилуру, а младшая, пошустрее, Палаку. Мать их была славянкой из племени радимичей, прожившей в рабстве у гуннов семнадцать лет. Ее тоже пришлось взять вместе с девятилетним сыном и шестилетней дочерью. Мать с младшими детьми добралась до Херсона со мной на шхуне. Скифы вместе со своими женами и лошадьми и моими кибитками и скотом и готы со своей добычей в сопровождении аланов доехали по суше. Готы взяли по коню, рабыне, паре коров и немного оружия и тряпок. Остальное было долей аланов.
Что меня поразило — это легкость, с какой пленные влились в аланский род. За три дня, пока мы медленно добирались до аланского стойбища, гуннские женщины и дети перестали горевать. В их жизни мало что изменится. Та же степь, тот же скот, такой же образ жизни. Только ночевать будут не в кибитках, а в юртах. Разве что мужья у женщин появятся другие. А у некоторых — наконец-то появятся. Дети вырастут не гуннами, завоюют в бою, если сумеют, право считаться воинами, что значит — аланами. Кстати, многие пленники от смешанных браков с аланками, тоже когда-то смирившихся со своей долей. Благодаря пленным и прибившимся аланам, род Гоара увеличился и стал сильнее почти вдвое. И примерно во столько же богаче. Мне нравится, когда мои друзья богаты: не надо выслушивать жалобы на бедность.
По прибытии в Херсон я решил не продавать весь скот. В тоже время не хотелось содержать его много во дворе. Да и летом в городе напряжно жить из-за вони. С наступлением холодов она не доставала, разве когда ветер дул на нас со стороны рыбного рынка. Я сходил в гости к Келогосту. Принес им в подарок немного перца.
Пока его жена готовила нам мясо с этим перцем, я поинтересовался:
— Не знаешь, никто не продает виллу с земельным участком?
— А большой участок тебе нужен? — уточнил он.
— Не очень. Мне главное, чтобы дом был большой. У меня теперь на шее такая орава, что в маленьком не поместимся, — объяснил я.
— Большой дом продается только с большим участком, а такой стоит дорого, — сообщил он.
— Сколько примерно? — поинтересовался я.
— Чуть поменьше продали в начале осени за четыреста солидов. Этот будет стоить не меньше четырех с половиной сотен, — ответил Келогост.
— То есть, примерно шесть фунтов? — уточнил я.
С богатством пришла привычка считать золото фунтами.
— Он стоит таких денег, — заверил дрегович.
— Сведи меня с продавцом, — попросил я.
Дом оказался размером с Келогостов постоялый двор. Типичная планировка — первый этаж занимали служебные помещения, включая давильню винограда, на втором — жилые. Баня и кухня располагались в отдельной одноэтажной пристройке со стороны участка. Земельный участок был разбит на отсеки шириной метров пять. Разделены они были стенками метровой высоты, а от соседних участков — двухметровой. В каменистой почве вырубили прямоугольные ямы, складывая из камней стенки, и заполнили их привезенным из степи черноземом. Все это сделали еще древние греки, когда основали здесь колонию. Наверное, не они сами, а их рабы, но все равно труд был титанический. В ближних отсеках был сад с яблонями, грушами, персиками, черешнями, айвой, грецкими орехами и даже одной черной шелковицей. Затем шли огород и бахча, теперь, после сбора урожая, пустующие, остались только сухие стебли. За ними — виноградники. Лоза вилась на деревянных опорах, расположенных низко, не выше метра. Сейчас она была обложена соломой и присыпана землей, чтобы не замерзла. В конце располагалась пашня под пшеницу и овес. Самодостаточное хозяйство. Такое мне и надо. Сторговались быстро. Продавец — овдовевший, бездетный, пожилой грек — оказался разумным человеком. Ему хотелось встретить старость в более теплых краях и добраться туда до сильных холодов, пока ходят суда. Мы оба знали, сколько сейчас стоит такая вилла. Он назвал цену чуть выше, я — чуть ниже, и сошлись на середине.
В довесок к участку прилагались кобелек среднего размера с обвисшими, как у таксы ушами, только не такими длинными, и две суки, одна из которых явно была его мамашей. Я забрал ее в городской дом, чтобы Гарри не скучал. На вилле поселил скифов с женами. Здесь же разместил списанных со шхуны коз, а также купленных по желанию Алены и надоевших мне в городе кур, борова и двух свиноматок, пригнанных волов с кибитками, отобранных мною из скота на продажу трех коров для снабжения всей оравы молоком и пятерых бычков на мясо. Днем скифы на своих конях пасли скот в предгорье, а на ночь загоняли на пашню. Остальные до весны собирались жить в городе. Славянка, которую я назвал Милой, сперва помогала Вале, а потом и заменила ее, когда та родила девочку. Семен сразу перестал напоминать мне, что ему пора
