Он должен был начать вывоз груза завтра утром, поэтому я пошел в город с Аленой Скифы сопровождали нас, шагая впереди, а молодые росы — сзади. Скифы расчищали нам проход. Людей на улицах было слишком много. Они направлялись к главной улице. Толпами народ ходит только за зрелищами или хлебом.
— Сегодня соревнования на ипподроме? — спросил я молодого горожанина, босого, но в чистом хитоне и штанах.
— Какие соревнования?! — не понял он. — Сегодня рабочий день.
— Где-то раздают хлеб? — не унимался я.
— Где раздают? — сразу заинтересовался горожанин.
— Наверное, там, куда вы все идете, — ответил я и сам спросил: — А куда вы идете?
— Император будет проезжать, — ответил он.
Значит, все-таки зрелище, но другого плана. Император, как мне рассказывали, почти не покидает дворцовый комплекс. Там есть всё, что ему нужно для полного счастья. Так что каждый его выезд — праздник для подданных.
Народ стоял по обеим сторонам улицы Мессы и на балконах, выглядывал из окон второго и более высоких этажей. Со стороны дворца доносилось торжественное пение. Оно становилось громче по мере приближения императорской процессии. Когда она приблизилась с нам, запели люди, стоявшие группой неподалеку. Пели гимн императору Юстину. Византийцы, как я заметил, обожествляли императорский титул, но с самими императорами обращались очень бесцеремонно, даже жестоко. Должность эта была не наследственная. Иногда властвующий назначал преемника, как случилось с нынешним Юстином Вторым, но чаще корону захватывал самый шустрый. Причем в Византии происхождение не имело значения, ценили только личные качества. Юстин Первый родился крестьянином, а умер императором.
Впереди скакала гвардия в посеребренных шлемах и белых накидках поверх сверкающих на солнце доспехов. Высокие по местным меркам, не ниже меня, и разных национальностей. Я заметил славян, гуннов, аваров, аланов, готов… Кого только не было, кроме греков и римлян! Следом шли пехотинцы тоже в белом и с зажженными факелами. Солнце вроде бы светило ярко, даже слишком. Потом шагали то ли монахи, то ли просто слуги в белых одеждах типа ряс, помахивая кадилами с фимиамом. За ними шестнадцать крепких парней несли паланкин с золочеными шестами и пурпурными, слегка приоткрытыми с боков занавесками. По обеим сторонам паланкина шагало по пять очень высоких, выше меня, гвардейцев в золоченых шлемах и белых с золотом накидках поверх золоченых доспехов. В одной руке эти гвардейцы держали обнаженные длинные мечи и золоченые щиты в другой. Это, наверное, самые гвардейские из гвардии. В просвет между занавесками был виден человеческий силуэт, весь в пурпуре с золотом.
— Император! Император!.. — послышалось со всех сторон.
Толпа вокруг нас заорала, завыла в экстазе. Рядом со мной визжала толстая тетка, да так громко, что заглушала всех остальных.
Следом шли еще по одной группе факельщиков и кадильщиков, а потом несли второй паланкин, но полностью закрытый.
— Императрица! — разнеслось по толпе.
И опять громкий восторг, быстро переходящий в истерику.
Замыкал шествие отряд конных гвардейцев в белом. Только они проехали, как толпа сразу рассосалась. Те, кто остались на улице, вели себя так спокойно, будто не они визжали от восторга несколько минут назад. Впрочем, минуты они пока не знают.
31
Из Константинополя вышли в балласте. По совету сирийца, которому я продал слоновую кость, ткани, специи и благовония, погрузились оливковым маслом на южном берегу Черного моря в порту Ираклий. Это самый беспроигрышный товар, всегда раскупят, потому что византийцы без него не могут жить. Они на оливковом масле готовили, добавляли его в пищу, заливали в светильники и даже использовали вместо мыла в банях (термах). В Крыму оливки растут, но то ли сорт не тот, то ли не вызревают, то ли мало их, поэтому масло постоянно привозят в большом количестве из Малой Азии.
Когда херсонский таможенник узнал, что я привез, сразу обрадовал:
— Всё оливковое масло заберут военные.
— А по какой цене? — поинтересовался я. Можно ведь и в другой город отвезти.
— Договариваться будешь с дуксом, — ответил таможенник, — но до сих пор всех устраивала.
Я — не все, возможны варианты. Хотя…
— Гунимунд, Хисарн, оденьтесь понаряднее, — приказал я.
Сам надел шелковые зеленые рубаху и штаны, а сверху длинную, темно-зеленую, вышитую золотом безрукавку с двумя карманами сверху и двумя внутренними. Черные туфли были из мягкой кожи, но тоже вышиты золотом. Опоясался каганским кожаным ремнем с золотыми овальными бляхами, на которых изображены крылатые львы. На ремне висел кинжал из булатной стали. В общем, материализовал выражение «золотой человек».
Готы надели шлемы, панцири поверх красных шелковых рубах, штаны из ярко-синей индийской ткани и коричневые аварские сапоги с длинными загнутыми носами, украшенные разноцветным бисером. Из оружия у них тоже были только кинжалы, остальное в городе, к сожалению, носить нельзя. Эклектично, конечно, но дорого, на людей неискушенных произведут впечатление. Что мне и надо.
На улицах все оборачивались нам вслед. Не каждый офицер может позволить себе панцирь, а уж иметь двух охранников в них… Наверное, пытались понять, кто я такой и что здесь делаю? Караул на входе в цитадель спросил напрямую.
— Мне надо поговорить об одном деле с дуксом стратилатом Евпатерием, — ответил им я.
— А кто ты такой? — спросил солдат, в котором я сперва по голосу, а потом уже по лицу опознал Агиульфа.
— Что-то у тебя плохо с памятью, Агиульф! — насмешливо произнес я. — Забыл, кого собирался зарезать спящим и ограбить?!
Тут и он узнал меня, и, вроде бы, смутился немного:
— Это не я был!
— Будем считать, что я тебе поверил, — сказал ему. — Иди доложи, мне некогда ждать.
Агиульф побежал докладывать. Не столько из служебного рвения, сколько боясь моих разоблачений.
Мы остановились у крыльца, перед еще одной парой караульных.
— Он это был, — тихо и уверенно сказал Гунимунд. — Та еще сволочь!
— Служил с ним? — спросил я.
— Недолго, — ответил гот неохотно.
На окне, которое, как я помнил, вело в кабинет дукса стратилата Евпатерия, еле заметно колыхнулась штора. Пусть смотрят. Не даром же мы все трое вырядились!
К крыльцу стали подтягиваться солдаты. Один узнал Гунимунда и поздоровался с ним. Гот поздоровался в ответ, но тоном дал понять, что сейчас не до разговоров.
На крыльцо вышли Агиульф и евнух. Последний знал, кто ждет аудиенции, но и ему потребовалось время, чтобы поверить, что стоящий перед ним человек и попавший в беду иностранец — одно и то же лицо. Евнух поприветствовал меня кивком головы, сделал приглашающий жест и вошел в здание первым.
— Немой? — кивнув на евнуха, спросил я Агиульфа.
— Язык отрезали, — ответил гот и, ухмыльнувшись, добавил: — Говорил не то.
Он понял, что я ничего доказать не смогу, поэтому и наглел. А зря: наглость я не прощаю. Надеюсь, у меня будет возможность припомнить ее.
Я вошел в здание один. Моя охрана знала местные порядки, даже не попыталась сопровождать. К тому же, им не терпелось рассказать о своих подвигах солдатам, похвастаться добычей. Как я понял из
