она познакомилась с Байроном, у него уже была репутация в лондонском свете — репутация опасного и неотразимого человека. Во всем этом, конечно, большую роль играли легенды и слухи. А они — прекрасные стимуляторы.
— Безумен, развращен, с таким опасно знаться, — повторил я. — Да, это подходит к Себастьяну на все сто.
— И никто не знал, что Себастьян влюблен?
— Похоже, что так. Во всяком случае, я не знал и Люциана тоже. Она бы мне сказала. Любопытно, что он хранил это в тайне.
Кэтрин кивнула.
Мы помолчали.
Наконец, я сказал:
— А ты веришь в хорошие и дурные гены?
— Как сказать. Ты это о чем?
— Может страсть к самоубийству быть наследственной?
— Этого я не знаю. Почему ты спрашиваешь?
— Единокровная сестра Себастьяна Гленда покончила с собой несколько лет тому назад. Его единокровный брат Малкольм сделал то же самое, насколько я знаю. Он утонул, катаясь на лодке по озеру Комо. Предполагается, что это несчастный случай. Я же думаю, что это не так. Тетя Фиона, другая сестра Себастьяна, стала наркоманкой. Куда?то исчезла. Давно. Может, и жива. Но, скорее, нет. Плохие гены?
— Я просто не могу ответить на этот вопрос, Джек. Но все это ужасно и воистину трагично.
— Ага. Я — последний. Последний из могикан.
Бровь у Кэтрин поднялась, и на лице появилось насмешливое выражение.
Я ухмыльнулся.
— Я — последний мужчина в нашей династии. Если я не произведу на свет отпрыска. Что вряд ли. А у Люцианы никогда не будет детей.
Кэтрин сидела с задумчивым видом. Потом спросила:
— Тебе не кажется, что это очень грустно?
— Что?
— Что ты — последний представитель великой американской семьи.
— Не особенно. И я не думаю, что кто?то в нашей семье был таким уж великим. Сирес и Себастьян — менее всего.
— Почему ты их так ненавидишь?
— Разве?
— Мне кажется, именно с таким чувством ты говоришь о них все эти месяцы, что я тебя знаю.
— Себастьян никогда не был мне отцом. Он на это неспособен. Неспособен любить меня. Или кого?нибудь вообще, — ответил я, заметив при этом, что голос у меня стал резким.
— Вивьен говорит, что ее он любил.
— Ей нравится так думать. Но это не так. Он был мил с ней. Больше, чем со своими другими женами. Но он ее не любил — не мог. Он вообще на это был неспособен. Ну, говорил он ей о любви, но ничего больше. Поверь мне.
— А почему он не мог никого любить?
— Откуда к черту мне знать? — я отхлебнул вина и откинулся в кресле. — Какой?нибудь сбой в генах?
Она не обратила внимания на мой вопрос, а вместо этого задала свой:
— А какое детство было у твоего отца?
— Бог знает. Ужасное, я полагаю. Его мать умерла при его рождении. Воспитывал его Сирес. И нянька. Потом Сирес опять женился. Себастьян как?то сказал мне, что и мачеха, и нянька были тяжелыми людьми.
— Возможно, это разобщенность, — пробормотала Кэтрин.
— Что это значит? — заинтересовавшись, я наклонился к ней.
— Это термин из психиатрии. Попробую объяснить его попроще, как мне когда?то объяснили. Если ребенок не получает любви и воспитания в первые годы жизни, он обычно вырастает человеком, разобщенным с другими людьми. Например, если ребенка не любили, он не способен любить. Он просто не знает, что это такое. Психиатр объяснил бы тебе все более детально, с медицинской точки зрения. Но с моей точки зрения разобщенность очень хорошо объясняет поведение твоего отца, его неспособность любить, если в том все дело.
— В этом. Ручаюсь тебе.
16
Мы с Кэтрин лежали на моей огромной кровати под балдахином с четырьмя колонками, попивая коньяк.
Я наслаждался ее близостью.
Перед этим я выключил лампы. Комнату освещал только огонь, горящий в камине. Он наполнял комнату теплым сияньем. Было совершенно тихо, только время от времени потрескивали поленья… Да еще тикали часы на каминной полке. В комнате царил покой.
Я расслабился. Мне было легко. Так бывало часто, когда мы с Кэт оставались одни. Я радовался, что нашел ее. Радовался, что она здесь, в шато, рядом со мной.
Она уже жила как?то с одним человеком. Несколько лет тому назад. Она все мне рассказала. У них не получилось. Когда мы встретились в Париже, она была абсолютно свободна. К счастью для меня. Мы подходили друг другу. Мне нравился ее ум. Меня очень интересовало, как зреют мысли в ее головке. Не выношу глупых женщин. Я знавал таких. С меня хватит.
Я закрыл глаза. Плыл по течению. Думал. В основном, о Кэтрин. С ней не нужно насиловать себя. И она не насилует меня. Она разрешает мне быть самим собой. Джеком. Для нее я — ее друг. Ее любовник. Не сын известного Себастьяна Лока. Я не Джон Лайон Лок, последний отпрыск великой американской семьи, глава «Лок Индастриз» и «Фонда Лока». С этой стороны она меня не знает. И не интересуется.
Кэтрин часто слышит, как я говорю по телефону с президентом «Лок Индастриз». И со всеми другими, которые управляют за меня моей компанией. Как делал это и при моем отце. Иногда я разговариваю со своими помощниками по «Фонду» в ее присутствии. Но она почти не обращает внимания на мои телефонные звонки. Другие мои дела ее тоже не интересуют.
К счастью, она любит шато и виноделие. Это мне приятно. Я иногда делюсь с ней мыслями о производстве вина. Она всегда внимательно слушает. Она понимает мою привязанность к земле, к шато, к виноградникам.
Другая черта ее — отсутствие интереса к моему богатству. Кэтрин, кажется, так же пренебрежительно относится к деньгам, как Себастьян. Вещи как ценность не имеют для нее значения. Это меня не тревожит. Лишь бы она позволяла мне баловать ее. Иногда делать ей подарки. Но ей непросто принимать от меня вещи. Только книги. Или — что?нибудь недорогое.
Она прервала мои размышления, коснувшись моего плеча и мягко спросила:
— Джек, ты спишь?
— Нет. Дремлю.
— Я вот о чем подумала.
— О чем?
— Эта таинственная женщина твоего отца — она появилась на его похоронах?
— Нет.
— Интересно, почему? Тебе не кажется то странным?
— Ничуть. На похоронах было мало народу. В основном, члены семьи. Я имею ввиду — в Корнуэлле. Совершенно частное мероприятие. Посторонним вход запрещен. Разве что сотрудникам.
