поздоровавшийся с ним:
— Здравствуйте, Иван Петрович! Здравствуй, дорогой ты наш сектант! Приятного аппетита! Можно мне войти?
— Здравствуй, здравствуй, Александр Дмитриевич! Да ведь уже вошёл; ну а раз вошёл, будь гостем, проходи.
— Спасибо, спасибо, Иван Петрович, — улыбался пришедший. — Как дела на вашем праведном фронте?
— Да нашими молитвами, Александр Дмитриевич.
— Вы же, Иван Петрович, собирались бросить трассу?
— А я и сейчас собираюсь. Вот только поработаю до весны.
— Ну, значит, мы с вами одинаково настроены: я ведь тоже весной хочу вернуться домой.
— Что так, Александр Дмитриевич?
— Да вот, надоело без семьи, без жены, без сына. Ну а вы-то почему? — он присел на стул рядом с поднявшимся с постели Виктором.
— Вы знаете, Александр Дмитриевич, я же вынужден был из-за этих коммуняк сюда приехать.
— Что ж вы так к ним неласково, Иван Петрович, — усмехался гость, подмигивая Виктору, начинавшему понимать его нарочито шутливый тон.
— Запарили они всех своей белибердой об историческом материализме, жить нормально не дают.
— Так вам не нравится «Интернационал», товарищ баптист?
— С души воротит. Как только вспомню слова: «…кто был ничем, тот станет всем»!
— Как вас понять, скажите, пожалуйста?
— Ничто — это и есть ничто, и чем-то ещё быть не может.
Ноль — он и есть ноль.
— Ну как же, Иван Петрович?! Нехорошо!.. Вы ведь сейчас тоже не в элитном классе состоите?
— Да я чертежником работал на большом Коломенском заводе. Подзаработать здесь надеялся.
— И что же?
— Сейчас этим много не заработаешь.
— Бизнесом решили заняться?
— Возможно…
— Но давайте вернемся к «Интернационалу», Иван Петрович. Как же вы, верующий человек, можете говорить про другого человека, что тот ноль? Вы ведь наверняка знаете, что говорил по этому поводу Иисус?
— А что он говорил? Что вы имеете в виду?
— А говорил он вот что: «Кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится».
— Совершенно верно, — поддержал Александра Виктор. — И ещё он говорил: «Многие же будут последние первыми и первые последними». Как в «Интернационале»: «Кто был ничем — тот станет всем».
— Да, но не в этом мире, — отвечал баптист.
— Стало быть, Иван Петрович, в этой жизни не стоит следовать его заповедям, поскольку после смерти всё будет по-другому?
— Не приписывайте мне того, чего я не говорил.
— Как же вы не говорили, когда только что поделили людей на достойных и недостойных? Ну да ладно. Я понимаю, Иван Петрович, что вы это впопыхах сказали, так сказать, не подумав.
А помните, вы говорили мне о двух пророках, которые будут возвещать второе пришествие?
— Как же, помню. И все будут видеть их, и все будут слышать.
— А вы не считаете, Иван Петрович, что они уже приходили — эти пророки?
— И кто же они, Александр Дмитриевич?
— А Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Иван Петрович.
— Вы шутите, Александр Дмитриевич!
— Нисколько. Об этих пророках, о Хошедар и Хошедарма, говорил ещё Заратустра. О них и о Сосиоше. Пророки будут утешать человечество, предвещать земной рай и приход мессии — в данном случае, Сосиоша.
— И кто ж тогда Сосиош, Александр Дмитриевич?
— А Ленин, Иван Петрович.
— Вы смешите меня, Александр Дмитриевич.
— Рад был вас развеселить, Иван Петрович. Но я чего пришёл-то? Сегодня девять дней ребятам погибшим, пойдём, Виктор, помянем их. Вы пойдёте, Иван Петрович?
— Нет, спасибо, вы же знаете — я не пью.
— Ну что ж, ладно. А мы пойдём.
В вагончике Кудеярова собралась вся бригада — все пятнадцать человек, работающих в ней; не было только прежнего бульдозериста, по чьей вине погибли машинисты.
Кто-то сидел за столом, кто-то стоял около, а кто-то сидел на кроватях в спальном отделении. Вспоминали прошлое, сожалея о происшедшей трагедии. Трижды помянули покойников, не чокаясь, а потом Виктор предложил выпить за общую память, посетовав, что мало знал двоих из них. Возвратившись к себе, он с грустью думал, как несправедливо обошлась с ними судьба, перечеркнув одним махом все их стремления, все надежды — всю жизнь, такую недолгую и такую желанную.
На другой день Виктор уже понял, что его помощь нужна бригаде в изменении метода работы, а не в участии в её работе, которая шла спокойно и не нуждалась в его присутствии, поэтому назавтра решил заняться другими делами. В обеденный перерыв бригада собралась в вагончике, прицепленном за последний трубоукладчик колонны, где хранилась и обогревалась плёнка для изоляции трубопровода; поскольку она должна быть тёплой при использовании, там всегда было тепло и топилась «буржуйка».
Располагались кто как мог: кто у стола в половинке вагончика, свободной от изоляционных материалов, кто на рулонах плёнки в другой половине. На «буржуйке», специально приспособленной для этого, стоял большой бак с только что заваренным чаем, потому и горячим долгое время. Николай Грачёв рассказывал, как они сопровождали погибшего Павла, как знакомые на его родине не верили, что тот погиб в аварии, предполагая, что его просто убили; как вдова покойного, не проронив по нём ни слезинки, интересовалась только деньгами, что ей привезли, да тем, всё ли ей будет переведено из зарплаты мужа. На Виктора эти подробности подействовали угнетающе, как, очевидно, и на остальных слушателей.
— Никак не пойму — что ему ещё было нужно? Ведь ни детей, ни больших проблем в жизни. Квартира — была, дача — была, машина — была. Что здесь делать вдали от жены, от дома?
Она, небось, не слишком страдала верностью, — сказал кто-то в раздумье.
— Похоже на то, — согласился Грачёв.
— Так в чём для него был смысл жизни?
— А смысл жизни меняется от индивидуализма к альтруизму, — уверенно сказал молодой и вечно весёлый помощник Кудеярова Коля.
— Хорошо сказано, — рассмеялся Барон. — Ты хоть сам-то понял, что сказал?
— Понял, — неуверенно отвечал тот.
— Ну тогда бухти мне про категорический императив, — продолжал Барон, устраиваясь поудобнее с намерением вздремнуть.
— А что это такое?
— Вот тебе и здрасте! Я думал, что ты нам Канта будешь преподавать.
— Нет, правда, что такое категорический императив?
— А что такое альтруизм — ты знаешь?
