Валентина, старший брат Володя, младшая сестра Алиса, тетка Люба и ее муж дядя Яша. Мишка, как и Витька Синицкий, имел некоторое отношение к цирку, он был сыном вышедших в отставку циркачей. Отец его погиб, а удаленная по возрасту с цирковых подмостков мать Валентина работала судомойкой в ресторане «Арагви». Как же она любила Мишкину компанию! Бывало, принесет из ресторана целую армию свисающих из дырчатой авоськи длинных куриных шей, наварит ароматного бульона и от души потчует Мишкиных гостей, раздавая каждому, помимо отвара, по худосочной птичьей шее. Шеи эти доставались ей по великому блату. Ими ее снабжал тогдашний директор ресторана – некто Денис Каневский. Делал он это не то чтобы от широты сердца, а скорее заботясь о собственном сыне Антоне, часто пропадающем в Мишкиной каморке. А они, юные обалдуи, с наслаждением дохлебывая остатки бульона, даже и помыслить не могли тогда, что не мешало бы в следующий раз что-то из еды принести с собой. Понимание пришло потом, запоздалым задним числом.
Почти каждый день во дворе звучал пронзительный женский голос: «Гоги, ангел мой, иди скорее кушать, черт бы тебя побрал». И мимо окон пристройки проносилась кудрявая голова Гоги, вполне смахивающая на ангельскую, но не лишенная при этом чертовщинки в виде двух чернявых завитков, торчащих по бокам макушки. Этот Гоги был младшим поколением, к которому они, шестнадцатилетние, относились с иронией и легким пренебрежением.
Антон Каневский, отпрыск ресторанного заправилы и поставщика посетителям каморки куриных шей, был необычайно умный, но злой, чертяка. Кошку мог придушить просто так, от нечего делать. Но так уж исторически сложилось, что именно их троица – Шмага, Антон, Миша – не распалась, сохранив дружбу на многие годы.
В пристройку на Васильевскую часто захаживал куплетист-чечеточник Кустинский – отец красавицы Натальи Кустинской, сыгравшей потом с тезкой Фатеевой в знаменитом фильме «Три плюс два». Тот самый, исполнявший когда-то: «И по камушку, по кирпичику растащили любимый завод». Просил снабдить его частушками. «Что-то поиздержался я, ребята, поизносился в творческом смысле», – жаловался он преимущественно Шмаге и Мишке. И они с удовольствием варганили для него куплеты. Иногда он расплачивался с ними чаем или сахаром, но исключительно по добровольному желанию. Им-то ничего не было от него нужно. Они строчили экспромты без труда, с безвозмездным задором, не требующим ни денег, ни почестей. Изредка, в знак особой признательности и уважения, Кустинский водил либо того, либо другого в какой-нибудь ресторан, правда всегда по отдельности. На совместные походы у куплетиста обычно не хватало средств.
Сродни русским философам-эмигрантам начала века, издавали собственноручный машинописный журнал, правда не «Зеленую», а «Синюю лампу». А еще Мишка был заядлым гитаристом. Покупали, скинувшись, полуторалитровую бутылку болгарской пузатой «Гамзы» в цветном пластиковом переплете (ее обычно хватало на весь вечер) и пели песни Булата Шалвовича. Чуть позже Шмага тоже купил себе гитару. Он не мог позволить себе хоть в чем-то отстать от Мишки.
Многочисленную семью Ивановых разбавлял пожилой еврей Яков Моисеевич Браул. В 52-м году по большой и пылкой любви он переехал в Москву из родной Одессы и до конца своих дней поселился в пристройке на Васильевской. Иногда столичные города покоряет вовсе не юношеская отвага, а, увы, последняя любовь. А произошло это так: младшая сестра Мишкиной матери Люба, тоже циркачка, отдыхала в «жемчужине у моря», где снимала крохотную комнатку в частном доме на Базарной улице. Там, у дворового рукомойника, в легком цветастом сарафане, с полотенцем на загорелом плече ее и узрел пожилой одесский врач-патологоанатом Яков Моисеевич, возвращающийся домой после срочного ночного вскрытия местного криминального «авторитета». Одесский доктор знал толк в женских телах. Оттого уже не смог отвести взгляда от беспечно умывающейся безуп речного телосложения Любы. Через неделю он ушел из семьи. Широко распахнув как влюбленное сердце, так и дверцу своего «ЗИМа», усадил Любу на переднее сиденье и навсегда укатил с ней в Москву.
На этом же «ЗИМе», ни разу не превысив скорости в 40 километров, дядя Яша катал по округе владимирскую компанию, шпротами набивающуюся в автомобильные недра. Активные возгласы ускорить движение не приносили должных результатов. Дядя Яша, как никто, чувствовал ответственность за юные жизни.
Между тем Люба, демонстрируя не только телесные красоты, но и пылкий норов, устраивала пожилому патологоанатому бесплатные цирковые выступления на дому. Ее темперамент требовал от дяди Яши недюжинных мужских подвигов, на которые он, судя по всему, не был уже способен. Любина неудовлетворенность дядей Яшей выливалась реже в скандалы, чаще в нытье и капризы. Пространства для активных скандалов в каморке было маловато, свидетелей, напротив, слишком много, поэтому Люба частенько изнывала, лежа на изрядно продавленном диване:
– У меня болит все тело и дергает голову, вызови врачей, Яша, пусть заберут меня в больницу.
Шмага в ту пору уже учился в медицинском, и Люба, в моменты его приходов к Мишке, взывала в том числе и к нему.
– Не вздумай лечить Любу, она патологически здоровый человек, – с какой-то неизбывной безнадежностью в голосе предупреждал дядя Яша.Если отмотать пленку еще немного назад, нужно сказать, что перед окончанием школы Шмага с Мишкой договорились: они должны изучить жизнь совершенно с разных сторон и когда-нибудь, когда накопится достаточно опыта, совместно составить целостную картину мира. Шмага выбрал изнанку жизни – медицину, Мишка – ее лицевую, как он полагал, сторону: отправился годом позже на юрфак университета. Четыре года проработал следователем, но так и не сжился с этой профессией. Полностью порвал со следственными органами, с лихвой вкусив в тамошних рабочих кабинетах омерзительной жизненной изнанки, и поступил на вечернее отделение сценарного факультета ВГИКа. С учебой сочетал работу во Всесоюзном обществе «Знание», редактировал вузовские пособия по юриспруденции. После ВГИКа устроился на студию военных фильмов, написал сценарий об опальном Андрее Платонове – тогда о нем мало кто знал; по сценарию сняли документальный фильм, но какой-то не вполне удачный. Миша впал в депрессию; через некоторое время, правда, взял себя в руки и, тяжко вздохнув, пошел преподавать по первой юридической специальности.
Он долго оставался стройным красавцем, чем вызывал в Савве-Шмаге молчаливую зависть. Какие девахи вешались на него! Умницы, красавицы, готовые ради него на многое! А он, дурак щепетильный, все боялся оскорбить их постелью. Потом, на старости лет, в своих снах часто видел, как просит у былых красоток прощения, что не переспал с ними. В результате два раза женился на примитивных, нагловатых, не отличающихся ни внешней, ни внутренней привлекательностью стервах.
Для Антона же Каневского все было не так. Земля вертелась не так. Антон с детства был уверен, что знает, как ей нужно вертеться. И не скрывал своего знания от окружающих. Близкие доверяли ему больше, чем самим себе. Антон крепко овладел профессией химика. Много лет серьезно занимался ядами и вполне гордился избранной профессией. Защитился с третьей попытки. Темы выбирал нестандартные, с выкрутасами. Первый руководитель темы внезапно умер, когда кандидатская была практически готова. Со вторым, судя по всему, Антон не сошелся в научных взглядах. С третьим ему наконец-то ненадолго повезло.
В годы передела собственности его институт закрыли, лабораторию расформировали. Антон устроился на продуктовый склад развешивать горчицу. Какое-то время успел поработать дворником. Был трижды женат. Имел энное количество детей. Но все жены, пусть и с детьми, почему-то уходили от него. Во время дружеских застолий на вопрос хозяев, не хочет ли он горчицы, он резко возвышал голос: «Вы что, с ума сошли?! Я же ее развешивал!» Как-то на очередных общих посиделках Мишка, изрядно подвыпив, осмелел и неожиданно спросил у Антона, вскинув голову:
– Помнишь, как ты всегда первым лез драться, да и бил-то непременно до крови?
– Я-а?! – поперхнулся выдержанно-суховатый Антон Денисович. – Да это меня, меня все всегда били!! – выкрикнул он с неизбывной детской горестью.
Именно он поставил в свое время крест на Саввиных стихах, сказав: «Не Вознесенский, и нечего пыжиться». И Савва не писал 14 лет, уверовав в собственную бездарность. Вот что такое Антон. Он был беспредельно эрудирован, обладал незаурядной, просто нечеловеческой памятью. Находил точные, без промаха разящие наповал слова. Его многолетние занятия ядами приносили вполне ощутимые результаты. По прошествии лет Савве Алексеевичу стало казаться, что однажды при вскрытии обнаружится: сердце друга имеет консистенцию и форму холодного кинжала с ядовитой смазкой на острие.
Каждый телефонный звонок Антона Денисовича Савве Алексеевичу сопровождался одной и той же начальной фразой: «Ты еще жив, сволочь?»
Михаил Петрович Иванов, напротив, имел сердце мягкое. Жизнь не только не ожесточила, а еще больше разрыхлила его сердце. Чтобы, не дай Бог, не обидеть собеседника, он мог скрывать свои мысли или высказывать их столь по-доброму, что это звучало бесхребетным подхалимажем. Миша вечно жалел людей. Людям же гораздо приятнее слышать елей, чем все остальное. Поэтому, в угоду друзьям и знакомым, Михаил Петрович гнул спину. И когда он изредка вдруг позволял себе произнести правду, пусть и в очень мягкой форме, на него с непривычки злились, обижались, даже возмущались. От Михаила Петровича все и
