Денисовича, с основательно отекшей щекой и почти выбитым зубом.
– О чем хоть говорили-то? – спросил Савва Алексеевич, выслушав по телефону эту незамысловато трагичную историю.
– Не помню, – честно признался Михаил Петрович, – но зачем бить-то, да еще по зубам? Почему он, например, с тобой никогда не дрался?
– Потому что во мне есть та необходимая мера злости, которая не позволяет этому чертову хулигану распоясываться со мной до такой степени. Понятно?
– Понятно, – печально вздохнул Михаил Петрович.Глава двадцать четвертая Старики
Старики были хороши. Каждый в своем роде. Последние из могикан – древние осколки начала минувшего века. Двое единственных и неповторимых, к которым доктор приезжал сам – отвозил им лекарства, любя их. Кроме спартанской закалки жизнью и философского взгляда на вещи, на плаву стариков держала и антропософская медицина. Старики не имели друг к другу ровным счетом никакого отношения.
Начнем со старшего, Лагутина Сергея Яковлевича, 1911 года рождения. Да. Именно так. Ошибки нет. Стройный, сухощавый, с сохранившимися каким-то чудом, ясно видящими голубыми глазами, с удлиненными кистями вовсе не старческих, красивых рук – он неотвратимо приближался к своему столетию. Судьба хранила его глаза и руки – драгоценные телесные атрибуты театрального художника, излучающего небывалые теплоту и свет. Многие годы он отдал преподаванию живописи и декораторского искусства в Суриковском институте. В последнее же время продолжал работать на дому. Уже не для театра. Для поддержания творческой формы, а также в поисках достойного общения. Рисовал портреты, офорты. О театральной жизни он знал все и даже больше. Нужно полагать, не только о ней.
Со стены так называемой гостиной его скром ной, захламленной в отсутствие женских рук двухкомнатной квартиры смотрел огромный, выполненный маслом портрет жены Марины, урожденной Аллендорф, как и он, художницы. С портрета неусыпно взирала сама Ее Величество Власть. Госпожа Власть была вполне недурна собой. Когда-то Сергей Яковлевич терпеливо ожидал ее благосклонности целых десять лет, чтобы спустя годы отказаться от Государственной премии, сказав недоумевающим по этому поводу соратникам по цеху: «Мариночке будет неприятно – почему я, а не она».
Их долгосрочный брак был бездетным. Пока он сквозь годы завоевывал добрачное внимание Марины, поезд с детьми ушел. Имелась пара запоздалых детородных попыток, закончившихся выкидышами. Выходило – не судьба. Вся их совместная жизнь принадлежала живописному творчеству и подчинялась ревности со стороны Марины. Ревности ко всему – к успехам мужа, его окружению, общению, его страстной взаимной влюбленности в жизнь. Конечно, за долгие лета у Сергея Яковлевича бывали и любовницы, но под строжайшим грифом «секретно». Потому что любовницы приходящи и проходящи, а Мариночка – величина постоянная, вечная.
Савва Алексеевич, призванный когда-то, в начале 80-х, лечить Мариночкины трофические язвы на ногах, первым обнаружил в ней признаки надвигающейся шизофрении, но тогда в это никто не поверил. Позже, в психиатрической больнице, ее безудержные ревность и тотальный контроль над мужем бесследно испарились. Она индифферентно роняла навещавшему ее Сергею Яковлевичу: «Ах, Сережа, это ты? Ну, ты иди домой, а то мы здесь так интересно играем». В больнице она переродилась в веселого, жизнерадостного ребенка – по-видимому, добирала то, чего ей недоставало в далеком, трудном и чопорном детстве. И Сергей Яковлевич всякий раз безнадежно уходил от нее, лелея боль воспоминаний и неисполнившихся грез. Любил ли он свою Мариночку?
Когда в 94-м она умерла, вовсе не от шизофрении, а от банального, полученного в больничных стенах туберкулеза, он сказал все тому же Савве Алексеевичу: «Верите, Савочка, стыдно признаться, но только теперь я начал жить». Ему казалось, что в его 83 года возможно начать жить.
Но по прошествии лет он все чаще в разговорах вспоминал Марину, дом был обставлен ее фотографиями, на стенах висели ее многочисленные графические работы. Стены крохотной кооперативной квартиры на Преображенке так и остались пропитаны ее нетленным духом, высокомерной, величественной красотой, горделивым над всем превосходством. Сергей Яковлевич милостиво позволял духу Марины играть главенствующую роль, продолжая оставаться скромным творцом и в то же время добровольной живой декорацией в ее горделивой тени. Оставаться в чьей-то тени – сознательная участь многих истинно русских творцов-интеллигентов.
Второй старик, Прибытков Владимир Сергеевич, появился на свет в 23-м. Девятнадцатилетним мальчишкой он чудом выжил в «Долине смерти». Такое название по окончании Великой Отечественной получило местечко Мясной Бор под Ленинградом. Владимир Сергеевич не любил вспоминать, и уж тем более рассказывать, что пережил там.
Зато потом неоднократно любил повторять: «Главное на войне – умение хорошо играть в карты, потому как проигравший идет в разведку». Игрой, не единожды спасавшей ему жизнь, был преферанс. Но в разведку ходить все же приходилось. И не только в разведку. «Девяносто процентов рассказанного и написанного о войне – полное вранье», – частенько утверждал он, будучи в изрядно преклонном возрасте. Вернувшись домой без единой царапины в звании старшего лейтенанта, он принес с собой, кроме уцелевших частей тела, крепко укоренившуюся ненависть к победе любой ценой.
По прибытии в Москву 22-летний фронтовик незамедлительно поступил в Литературный институт. Учился на одном курсе с Юрием Трифоновым. Ударился в историческую тему. 50– 60-е годы были посвящены написанию романов «Тверской гость» (об Афанасии Никитине), «Рублев», «Иван Федоров». Эти книги опубликовали, а вот одну из последующих подвергли мощной цензуре и практически зарубили. Владимир Сергеевич крепко разозлился, плюнул. И прибег к заведомой конъюнктуре, за которую платили деньги. Стал писать мемуары за боевых генералов. К тому времени он был женат, имел сына и дочь. Семью нужно было чем-то кормить. Генералы, хоть и жаждали незапятнанной мемуарной славы, оставались при этом живыми людьми, никак не могущими забыть военных разнарядок сверху, да и собственных довольно серьезных военно-командных пре грешений. Оттого их устные рассказы частенько изобиловали страшными (не для публикаций) подробностями, от которых даже прошедшему войну с первого до последнего дня Владимиру Сергеевичу становилось не по себе. В своих излияниях генералы открыли более молодому соавтору такие военные подробности, о которых он боялся даже догадываться. На протяжении всей послевоенной жизни Владимир Сергеевич в равной степени от всей души ненавидел как самого генералиссимуса, так и маршала Жукова – малограмотного недальновидного, как он считал, вояку, не без личной инициативы превратившего свой народ на четыре года в пушечное мясо. Благо народу на Руси да и в соседствующих республиках всегда наличествовало предостаточно.
Есть у Иосифа Бродского в стихотворении «На смерть Жукова» такие строки:
Оказывается, выдворенный Россией поэт-изгой вполне мог быть больше чем поэт. Именно поэт-изгой, как никто, способен чувствовать и знать правду о родине и ее героях. Но поэт-изгой нередко вынужден тонуть в иносказаниях, с горечью подразумевая под чужой землей в том числе и свою собственную, исконную.
А генералиссимус? По свидетельствам очевидцев оторвавший задницу от кабинетного кресла (на целые сутки!) лишь единожды за всю войну, чтобы побывать на фронте в августе 44-го года, под покровом темноты прибыв, подобно крысе, на одну ночь во Ржев, уже пять месяцев как освобожденный? Зачем? Пересчитать кости убитых солдат? Но для этого не хватило бы тысячи тысяч дней и ночей – всей его поганой жизни.
Написание мемуаров требовало не только терпеливого выслушивания генералов и недюжинного литературного таланта, но и кропотливой работы с архивными документами. Роясь в архивах и перелопачивая горы военных бумаг, Владимир Сергеевич пришел к окончательному, твердому убеждению – война была выиграна истинным чудом, провидением Господним, ниспосланным в души беззаветно любящих Россию русских мужиков.
А вот женщин Владимир Сергеевич Прибытков любил всегда. Преимущественно рубенсовского телосложения. Да и они его всегда любили. Редким он был синеоким красавцем. Разве можно было не любить такого? Он справедливо считал, что женщины на войне – тема малоизученная. Конечно, проявляли героизм, и раненых на себе с поля боя выносили, и трепетно впоследствии выхаживали, но главной ежеминутной мечтой для каждой из них было комиссоваться, опять-таки любой ценой. А единственной, кроме ранения, возможностью комиссоваться оставалась беременность. Выбирали кандидатов покрепче, помоложе и обращались к ним с конкретной просьбой. О пролонгации любовных отношений речи не шло. Только бы удалось задуманное. Тут уж всегда находились желающие посодействовать, и Люси-Маруси беременели без страха и упрека, лишь бы навсегда убраться из этого ада. Сколько таких детей войны бродит по земле? И у каждого имеется собственная легенда рождения, в свое время рассказанная безмужней, зато оставшейся в
