всегда ждали исключительно понимания, поддержки и одобрения. Их он обычно и раздавал безвозмездно. Сам же, хоть и оставался на преподавательской работе в Государственном открытом университете, ушел в свой мир, разъехался со второй женой, живя вдвоем с дочерью-студенткой, погрузился в домашнюю нирвану. Часто выпивал сам с собой, читал ночами напролет, потом, если имел возможность, – спал до полудня, в перерывах между преподаванием, сном и выпивкой писал нескончаемые заметки с репетиционным названием «Так жить нельзя». В заметках рассматривались бесконечные перегибы и завихрения русской жизни. Про Антона он говорил Савве: «Ты знаешь, я часто думаю об Антоне, и чем больше я о нем думаю, тем он от меня дальше». Оба – и Антон Денисович, и Михаил Петрович – на протяжении последних лет десяти общались исключительно с Саввой Алексеевичем, но почти никогда напрямую друг с другом.
Как-то Михаил Петрович позвонил любимому другу и с воодушевлением новобранца, идущего на правое дело, сообщил, что хочет услышать мнение о своей статье. Срочно пригласил в гости. Дома дал прочесть статью, которую, по его словам, одобрили соратники с кафедры. Статья была только что опубликована в университетской газете и называлась «Быть гражданином». Основная мысль сводилась к полному отсутствию в стенах сегодняшних юридических вузов национальной идеи. Речь шла о пренебрежении преемственностью поколений, о том, что журналом «Гражданин» с ответственным в свое время редактором в лице Федора Михайловича Достоевского в воздухе даже и не пахнет, ибо быть сегодня гражданином вроде бы даже и стыдно. Затрагивался правовой нигилизм студентов, в котором по большей части они не виноваты, потому как юридические учебные пособия насквозь пропитаны коммерческой конъюнктурой, и этот поток антигражданской по сути макулатуры, состряпанной некими таинственными адептами-вредителями, продуман и целенаправлен. Упоминалось о сухой казенщине, мертвечине стиля не только учебников, но и устных лекций некоторых «заслуженных деятелей», об их порой с трудом скрываемом презрении к собственной стране и ее гражданам, словно «деятели» эти не хотят видеть перед собой молодую ищущую аудиторию, способную изменить хоть что-нибудь в лучшую сторону. И как следствие, добрая половина выпускников по вполне понятным причинам жаждет стать чиновниками, а другая часть – уехать из страны навсегда куда подальше и т. д. и т. п.
Савва Алексеевич видел, как дорога Михаилу Петровичу эта статья. Но, поостывший в последние годы к социальным проблемам, откровенно статьей пренебрег. Может быть, оттого, что в ней не было, да и не могло быть, конкретных рецептов по излечению общественной язвы. Окончательно разметав на следующий день статью по телефону, Савва Алексеевич свято верил, что выносит другу необходимый душеспасительный приговор. Он полагал, что в этом состоит его долг перед их старинной дружбой. Но отчего-то потом было тошно. Он мучился. Возможно, оттого, что не мог и не хотел признаться себе: иная правда хуже пистолета. Да и правда ли это? Не слишком ли много развелось махнувших на все рукой и помалкивающих в тряпочку? А Миша подал пусть слабый, но все же голос? Доктора исподволь точил вопрос, не вонзил ли он в сердце друга тот злополучный ядовитый кинжал, который некогда блеснул в руках Антона, по рукоятку вошел в его собственное сердце, оставаясь торчать из него 14 лет. С той только разницей, что в ту пору все они были значительно моложе и могли держать удар.
Произнесенная «правда» – странно опасная штука. Гидра о нескольких головах. Ибо правду можно выразить по-разному. Правда-то и может быть услышана, лишь когда не похожа на хищную птицу с острым горбатым клювом. А уж с правдой в адрес друзей тем более необходимо церемониться, как с фарфоровой статуэткой, иначе разобьется на мелкие осколки, и их уже не собрать, не склеить. И от каждого шага по этим осколкам будет нестерпимо больно. Как найти пролив между Сциллой и Харибдой, и можно ли его найти? Часто, особенно с близкими людьми, найти этот пролив не получается. Наверное, мерило всему – внутренняя мука. Савва Алексеевич мучился. Он любил Михаила Петровича, оттого не мог смириться с его, как он считал, жизненным провалом. Хотя, если по совести, Миша был дорог ему скорее уже как память – память юности, а вовсе не как живой представитель дня сегодняшнего. Совсем непохожие у них оказались пути-дороги. Изучили на свою голову жизнь с разных сторон, а совместно собрать, как когда-то мечтали, огромную мозаику жизни не получилось.
Доктор знал, что перегнул палку, но пойти на попятную в силу характера не умел. А все же сидел глубоко в подсознании сверлящий душу вопрос: не банальное ли это неуважение к чужому труду, вперемешку с мелкой местью? Михаил Петрович на днях раскритиковал один из его свежих дистрофиков (так Савва Алексеевич называл свои двустишия). А еще, накануне их последней встречи, осмелился не согласиться по телефону с начальной строчкой нового стихотворения, звучащей следующим образом: «Моя любимая храпит».
– Любимая не может храпеть, – сказал Михаил Петрович, внимательно выслушав стихотворение.
– У тебя не может, а у меня еще как может, – разозлился Савва Алексеевич, – последствия гайморита куда прикажешь девать?
– Но зачем писать-то об этом?
В этом и была фундаментальная разница осмысления ими основ жизни. У эстета Михаила Петровича любимая не могла храпеть ни при каких обстоятельствах, а у правдорубца Саввы Алексеевича она вовсю храпела, как во сне, так и наяву – то есть в стихотворении.
В общем, ситуация сложилась замкнутая и трагичная.
Есть в мужской дружбе одна яркая превалирующая особенность. Эта особенность часто подвигает мужчин на великие открытия и свершения, и она же может загнать тяжелой лопатой в землю по пояс. У молодых мужиков это называется «помериться членами на предмет их крутизны». И хотя в преклонные года подобные измерения интимных органов бессмысленны, даже смешны, каждый мужчина хочет уйти с этой земли непобежденным.
По большому счету тройка друзей юности принадлежала к потерянному поколению, несвоевременно рожденному в начале трагических 40-х. Поколению неудачников. Хотя, если вдуматься, какое из русских поколений можно назвать удачным? Самым удачливым из троицы друзей оказался, как ни странно, Савва Алексеевич. Больших денег не заработал. Зато воплотил в жизнь истинное призвание лекаря и стихотворца. А это и есть самая ценная мировая конвертация.
Имелось у него одно горькое стихотворение, посвященное все тем же друзьям юности. Стихотворение было написано не сегодня. В нем явственно проступала давнишняя обида на Антона Денисовича Каневского. А сегодня преисполненным свежего горчайшего смысла исполином вырастала в строчках обида Михаила Петровича Иванова на творца этих строк.
Посиделки
Конечно, они помирились. Первый шаг, как водится, сделал Михаил Петрович. Оказывается, за время их ссоры с Саввой Алексеевичем он, после многолетнего перерыва, отважился встретиться с Антоном Денисовичем и неожиданно получил от того уже не моральный, а физический удар.
Дома у Антона Денисовича изрядно выпили, поговорили. В результате чего Михаил Петрович резко покинул квартиру среди ночи и до утра вынужденно пребывал (не смог совладать с домофонным устройством) в подъезде дома Антона
