стараясь выхватить из памяти и закрепить сюжеты с его участием — пока они еще не превратились в тень и не стали мифами. Мы говорили о нем, подтверждая, отвергая и сравнивая факты, напоминая агентов секретной службы, разучивающих легенду для того, чтобы подверженное ошибкам живое существо принадлежало нам, а миф достался миру. Именно сейчас я узнал, что однажды ночью он сказал Жюстине, когда они наблюдали за танцем Мелиссы: «Если бы я знал, что у меня есть хоть малейшая уверенность в успехе, я бы сделал ей предложение завтра же. Но она настолько невежественна, и ее сознание настолько деформировалось нищетой и злосчастьем, что она откажет мне только по своей недоверчивости».
Однако Нессим с его страхами следовал за нами. Однажды я наткнулся на выведенное палкой на песке греческое слово «берегись» — невдалеке от места нашего купания. Эта надпись могла принадлежать руке Панайотиса, но Селим также хорошо владел греческим.
Вскоре я получил очередное предупреждение. Как-то в поисках писчей бумаги (я собирался написать письмо Мелиссе) я случайно забрел в маленькую обсерваторию Нессима и обратил внимание на то, что труба телескопа оказалась направленной вниз и в сторону — по направлению к дюнам, за которыми дремал город в обрамлении жемчужных облаков. Ничего необычного в том не было — чтобы поймать очертания самых высоких минаретов именно в пору, когда воздух плотнеет и дрожит. Я присел на стул о трех ножках, затем приник к окуляру, пытаясь уловить вибрирующие силуэты ландшафта. Большая сила увеличения и рябь от поднимающегося горячего воздуха создавали иллюзию земного дыхания — мягкого и отрывочного. Но я крайне удивился, обнаружив в видоискателе прыгающее изображение тростниковой хижины, в которой менее часа назад мы лежали с Жюстиной обнявшись. Поблескивающий желтый предмет на песке, был ни чем иным, как обложкой «Короля Лира» — эту книгу карманного формата я забыл на пляже. Если бы изображение не прыгало, без сомнения, можно было разобрать заглавие. Затаив дыхание, я какое-то время смотрел в телескоп, затем меня охватило чувство страха, как если бы некто, находясь в темной, но знакомой ему комнате и будучи уверен, что в ней никого нет, вдруг ощутил, как неожиданно появилась чья-то рука и легла ему на плечо. На цыпочках, с бумагой и карандашом в руках, я покинул обсерваторию, затем уселся в кресло, глядя на море, и думая о том, что бы написать Мелиссе.
В ту осень, закрыв лагерь, мы вернулись на зиму в город. Ничто еще не разрешилось. Ощущение кризиса в какой-то мере даже отступило. Все мы находились, образно говоря, в туманном растворе повседневной жизни, за рамками которой должен был выкристаллизоваться элемент некоторой будущности, несмотря ни на какие возможные трудности и неудачи. Меня вызвали для того, чтобы начать работать на Скоби, и я беспомощно взялся за несчастный бустрофедон; в перерывах между шахматными партиями Балтазар давал мне рекомендации по этому поводу. Я даже сделал попытку уменьшить угрызения совести, попытавшись в самом начале же открыть правду сотрудникам Скоби, а именно поведал им, что каббалисты — вполне безобидная секта, интересы которой исчерпываются философией Гермеса и никоим образом не распространяются на сбор информации иного рода. В ответ мне кратко объяснили, что не стоит верить этому прикрытию, которое они используют, чтобы пустить пыль в глаза, а надо разгадывать шифр. От меня требовались подробные отчеты о собраниях, и я, исправно выполняя свои обязанности, печатал на машинке сообщения Балтазара по поводу Аммона и Гермеса Трисмегиста с некоторым раздражающим меня удовольствием и с сознанием того, что я выполняю свою работу так же, как и измученные государственные служащие, накручивающие мили в сырых коридорах своих учреждений. Но мне платили, и платили хорошо. Впервые за многие годы я получил возможность выслать немного денег Мелиссе и вернул часть долга Жюстине.
Я также не без интереса узнал, кто из моих знакомых подрабатывал осведомительством. Мнемджан, например. Его заведение было местом для сбора информации по городу и, надо отдать должное, это место оправдывало себя. Мнемджан выполнял свои обязанности с высочайшей прилежностью и осторожностью и никогда не брал с меня за бритье. Не без грусти я узнал позднее, что он старательно дублировал свои отчеты, продавая копии другим секретным службам.
Еще одной завлекательной особенностью работы было то, что нам предоставлялось право выбирать из числа знакомых жертву налета. Мне доставил большое удовольствие рейд, совершенный на квартиру Помбаля. Бедный парень имел пагубную привычку приносить служебные документы домой и работать с ними вечерами. Мы захватили материалы, приведшие Скоби в восторг: подробная информация касалась французского присутствия в Сирии, а также сети французской агентуры в Александрии.
Этот визит стал сильным ударом для Помбаля. Он около месяца подозрительно оглядывался, уверенный, что за ним следят. Кроме этого, ему стало казаться, что Хамида подкупили, чтобы тот отравил хозяина, поэтому Помбаль приступал к приему пищи лишь после того, как я снимал пробу. Он все еще ждал своего наградного креста и перевода на новое место службы и очень боялся, что пропажа документов может негативно на этом сказаться. А так как мы предусмотрительно оставили ему папки от документов с надписью «Секретно», то он смог вернуть их на прежнее место, заверив, что документы уничтожены путем сожжения «согласно существующих инструкций».
В последнее время ему не сопутствовал успех в проведении вечерних коктейлей, где он время от времени представлял начальству гостей таких скромных профессий как, скажем, проститутки или люди искусства. Но расходы и скука были невыносимыми. Тем не менее, он их упорно устраивал и даже заслужил благодарность генерального консула, к которому, несмотря на презрение, относился с некоторым детским трепетом. Помбаль убедил Жюстину, после довольно-таки забавного приглашения, появиться на одном из таких коктейлей с тем, чтобы способствовать его планам. Это позволило нам изучить небольшой круг дипломатов Александрии, в большинстве своем производивших впечатление людей, нарисованных краскораспылителем, бледных и расплывчатых.
Пордре был скорее причудой фантазии, чем человеком. Он казался живой карикатурой со своим бледным, вытянутым, потасканным лицом. Его замечательная седая голова производила неотразимое впечатление, и он это знал. Но — увы! — он напоминал лакея. Неестественность его жестов, его излишняя заботливость и дружелюбие при самых рядовых знакомствах действовали раздражающе и позволили мне понять как смысл девиза, придуманный Помбалем для МИД Франции, так и надпись, которую он желал видеть на надгробном памятнике своего шефа: «Его посредственность была его спасением».
Вечеринка прошла превосходно, а приглашение на обед, полученное от Нессима, без всякой фальши ввело его в состояние полной удовлетворенности. Многим было известно, что король был частым гостем Нессима и, старик про себя уже начал формулировать отчет, начинавшийся так: «Обедая на прошлой неделе с королем, я подвел нашу беседу к вопросу о… Он сказал… Я ответил…» Его губы пришли в движение, глаза тупо всмотрелись в никуда в тот момент, когда он вошел в транс — состояние, весьма знакомое ему, выходя из которого он мог удивить собеседника своей виновато-глупой улыбкой, и при этом выражение его лица напоминало морду трески.
Со своей стороны, мне показалось странным вновь посетить малогабаритную квартиру, в которой я провел почти два года своей жизни, полной воспоминаний о Мелиссе. Однако там многое было изменено руками последней любовницы Помбаля. Она настояла, чтобы комнату обшили светлыми панелями и темно-бордовым плинтусом. Обшивку старых кресел, из которых раньше медленно сочились опилки, наконец-то заменили, и теперь они были покрыты тяжелой портьерной тканью расцветки fleur-de-lis[29]. Три древних дивана попросту вынесли из комнаты, что сделало ее еще больше. Видимо, их продали, а то и разломали на части. Мне вспомнились слова старого поэта: «Где-то, неизвестно где, живут до сих пор души старых вещей и их искалеченные обломки». Как удивительно устроена память и как охотно она питается впечатлениями настоящего.
Мрачная спальня Помбаля стала походить на комнату конца века, наполнившись какой-то девичьей чистотой. Оскар Уайльд вполне мог бы избрать ее для декорации первого акта одной из своих пьес. Моя же комната стала еще больше походить на кладовую, хотя кровать по-прежнему стояла у стены подле жестяного умывальника. Желтая штора, конечно же, исчезла, вместо нее появился кусок неопрятной белой ткани.
Я положил руку на ржавую спинку старой кровати, и боль памяти пронизала меня до самого сердца. Я вспомнил Мелиссу, ее лучащиеся искренностью глаза, обращенные ко мне в пыльном сумраке нашей комнатки. Я был ошарашен и устыжен тем, с какой силой охватила меня печаль. Когда в комнату вошла Жюстина, я тут же захлопнул дверь и жадно прильнул к ее губам, осыпал поцелуями ее волосы, лоб… Я обнимал ее из последних сил, стараясь спрятать слезы в моих глазах. Но обмануть ее мне не удалось и,
