А пуще всего чугунники верили в ведовство.
Среди них ведуны и ведуньи таинственно вершили свои ведовские дела, нагоняя вокруг страх и тревожную загадочность судьбы человеческой.
Особенно прославилась у чугунников киевская ведунья, будто прилетевшая с ветром из Киева.
Киевская ведунья поселилась в дупле у Молодецкого Камня.
Ходили слухи про нее разные. Кто говорил, что у нее только один глаз на лбу и птичий нос, кто будто видел ее летающей по ночам над Волгой белой птицей с долгим хвостом, кто будто слыхал, как она плачет на берегу, призывая суженого.
Но все знали, что ее ведовство отменное, верное. Все наветы ее и все предсказания сбывались неотступно.
Однажды к чугунникам приехал тайно знатный гость Степан Разин.
И захотелось Степану увидеть киевскую ведунью, погадать о судьбе своей мятежной.
Ровно в полночь глухую подошел Степан к дуплу, постучался бодажком.
Высунулась киевская ведунья из дупла, взглянула на Степана, узнала его, обрадовалась, стала звать к себе в дупло. Полез Степан в дупло, а там дыра в землю со ступеньками. Спустился Степан в просторное подземелье. Диву дался от красоты около.
Все стены и потолок были изубраны яркопестрыми шелковыми тканями. На тканях травы-коренья висели. На полу ковры пестрились с подушками. В одном углу красночерная птица сидела, и огромные глаза ее синим огнем горели.
В другом углу теплился светильник.
Взглянул Степан на ведунью — видит: стоит перед ним стройная, смуглокожая с чернобархатными глазами красавица и смеется белым, теплым смехом.
Долго и близко смотрел Степан на киевскую ведунью. Потом сел на узорную подушку.
Ведунья трижды обошла Степана вокруг.
И когда обходила, Степан заметил, что стан у ведуньи изломно-гибкий, а голые ноги смуглы и подвижны.
Удивленный Степан сидел отуманенный чарами ведуньи, ждал слов, потому что сам не знал, что можно говорить и — главное — нужно ли ему говорить.
Ведунья достала кубок, налила зеленого до краев зелия, положила травы, прикоснулась губами к зелью, и, смотря прямо в глаза Степану, стала говорить:
— Меня зовут Лебедия. Прилетела я к твоему сердцу и села на причаленку прислушаться. Твою судьбу узнать атаманскую, твои деньки сосчитать разгульные. Чую я глазами души правду сущую. А и ждет тебя слава великая заморская, да и тяжкий конец. И тому тяжкому концу поможет одна царица. Две царицы будут у тебя. Одну ты загубишь, а другая — тебя. Берегись этих баб, опасайся. На! Выпей за долю свою кровавую! Забудь о царицах, а то обидишь меня кручинную, одинешенькую Лебедию. Пей!
Вздрогнул Степан. Выпил кубок до дна, вскинул кудрями, любовно взглянул на ведунью и бодро, легко вздохнул.
— Эх-ма! Да нешто и впрямь я затуманился о дорогах своих всеравношных. Али я не за молодость, да не за хозяйку выпил крепкого зелия. Стану гостем, коль приятен.
Ведунья налила еще один кубок зелия. Отпила сама и подала Степану.
Степан разом осушил.
Лебедия обвила его шею нежными голыми руками:
— Возьми гусли и пой, а я буду слушать и любить твою судьбу атаманскую. Степан пел:
И в пьяном, затуманном бреду о песне-были думал, что в душе своей, как зерно на ладони, нес.
В сладкой дурманной истоме лебединых ласк Степан забылся…
А завтра…
Завтра — утреннее солнце, веселый крик птиц, свежий ветер и молодость разгонят дурман, и когда над долиной заиграет на тростниковой дудке отдохнувший за ночь пастух, — перемешаются кручины с весельем, слезы со смехом, вечер с утром, неотзовность с надеждами, волны с веслами, паруса с лебедями, туманы с солнцем, топорики с кумачовыми рубахами, кудри со свистом.
Степан очнулся в подземелье у чугунников:
— Ишь ты, не то сон видал, не то явь принял, — будто в гостях у ведьмы киевской судьбу разгадывал, а, видно, не мне да и никому судьбы человечьей не разгадать.
Шибко хотелось Степану вперед заглянуть, чтобы верной дороги держаться, — оттого и метался он, оттого и раскачивался на качелях душевной мятежности.
Знать желал: так ли, не так ли великое дело ведет, и что сулят пути неведомые.
И вдруг вскидывал кудри:
— Али впрямь лучше не думать, не гадать, не туманиться, а, как скатерть самобраную, развернуть судьбинную долюшку-волюшку да ждать, что будет. Эх, ма!
И Степан развернулся.
Он созвал на гору всех чугунников из всех подземелий.
Вылезли чугунники косматые, чернолапые, в волчьих шкурах, в спутанных бородах, одичалые, мычащие, зверолобые, вылезли с чугунными большими кистенями, с дубинами.
— Эй вы, чугунники, — вскочил на пень атаман, богатырской рукой указывая в низовье Волги, — вот там, где небо с землей сходится, — туда наша вольница путь держит, туда вас, чугунники, с собой гостить зову на пиры бражные, на разгул развеселый, на расправу с теми, кто вас в берлоги загнал, зверью уподобил. Там — города богатейшие, города торговые, там — золота, серебра, каменьев самоцветных, шелка, бархата да сапог сафьяновых, да девок румяных, да вина заморского и боярских шей — превеликие множества. Туда и зову гостить, чтобы вы, чугунники, хоть разок в жизни отведали, как в хоромах сладко спать в обнимку с девками по-боярскому, как в хоромах сладко жрать пироги с изюмом да вином запивать, как в хоромах легко ходить в бархате, в сапожках, в соболиных кафтанах по-боярскому. Надо же вам,
