Будто яркопестрые, изгибные птицы качаются на плодоспелых ветвях и ломко кричат песнями о любви.
Будто ходит по траве в изумрудных на ногах браслетах царевна персидская.
Будто Степана ждет не дождется. Все смотрит в дальнюю сторону. Ждет. В томлении руки лебединые заламывает. Поет свою девичью о суженом. Ждет.
Вся — как густое пахучее вино у губ.
И будто вся — для Степана.
— Ой-ой-ой. Ну, чтоб.
Чуть не свалился Степан под обрыв, как очнулся.
— А где эта Персия?
Истошно загорланил атаман:
— Васька-а-а-а!
На четвереньках мокрехонький подобрался Васька Ус:
— Гоню, гоню, атаман. Как жук, ползу.
Степан метался:
— Эх, Васька Ус, помощничек мой. Садись на меня верхом, да поори во всю глотку, опомниться надо мне, очухаться. Задумал я дело великое, океанское, взбудоражное. Вплоть до самой Персии. И вот, поверить хочу, Разожги мою голову еще жарче, раскачай мою волю еще шибче! Ну! Горлань, верещи, помогай! На то гроза с нами.
Васька Ус и давай помогать:
— Ай, да ишшо!
— Ай, да ишшо!
Грррррррррр. Дробной дрожью дрожали обрывы беременных берегов.
— Ш-ш-ш-ш, — шептались старушечьи вершины деревьев, — так по всей нашей земле гроза шумит, шумит, шумит. Степан успокоил душу.
А Васька ему, как ребенку, тихо накачивал:
Хайнуллин
— Эй, кудрявые, бесшабашные башки!
— Налегай на весла!
— Рразом ухнем!
— Згай!
— О-э-о-э-и.
— Наворач-чивай!
— Держи на Девью Косу.
— Выпрям-ляй!
— Стрежень видной.
— Жми!
— Фролка, давай Левину!
— Тяни-и-и-и, эй, чугунники!
Лебединая стая удальских стругов утроснежной вереницей гордо пронеслась спозаранку с туманами к камышинским столбичам.
Там ждала их добыча, заночевавшая с сафьянными товарами казанского купца Ибрагима Хайнуллина.
А Ибрагим Хайнуллин славен был тем, что держал при своих стругах отчаянную татарскую стражу, богато вооруженную самопалами да пищалями персидской выделки.
Не раз уходил он из рук понизовой вольницы, не раз хвастал по базарам про ловкую силу свою бывалую, отпорную, не раз с засученными рукавами посмеивался рыжим смехом над удалью Стеньки