Потому что она слишком измученна и слишком больна, чтобы по прежнему сражаться в одиночку. — Кажется я не в силах устоять перед попавшими в беду красавчиками. Когда весь расклад был за вами, я дралась за Орсо. Вот такая вот я.
— Вот такие вот мы оба. — Он сделал глубокий вдох и счастливо ухнул.
— И какого хрена вы так довольны?
— А что, надо пасть духом? — Рогонт улыбнулся ей, красивый и обречённый. Может одного без другого и не бывает. — Говоря начистоту, я в облегчении, что скоро всё решится, как бы не легли карты. Те из нас, кто несёт великую ответственность должны научиться терпению, но меня оно всегда отвращало.
— Не такова ваша репутация.
— Люди куда более сложны, чем их репутации, генерал Муркатто. Вам бы стоило это знать. Мы уладим наши дела здесь, сегодня. Хватит ползти. — Он погнал коня прочь, обсудить что-то с одним из своих советников и оставил Монзу плюхаться в седле, с безвольно обнимающими лук руками, насупившись в даль к холму Мензеса.
Она задумалась, а что если Никомо Коска сейчас там наверху, щурится на них в свою подзорную трубу.
Коска щурился в свою подзорную трубу на скопление солдатни на том берегу реки. Враги, хотя личной ненависти у него к ним не было. Поле боя не место для ненависти. Голубые флаги несли над ними белые башни, но один крупнее других, с золотой каймой. Штандарт самого Глистоползучего Герцога. Вокруг него рассыпались всадники, заодно и стайка дам, судя по всему решили проследить за битвой, в самых лучших платьях. Коске даже почудилось, что он видел несколько гуркских жрецов, хотя он и представить не мог, что они здесь забыли. Он праздно задумался, там ли Монцкарро Муркатто. Мысль о ней, сидящей в дамском седле в развевающихся шелках достойных коронации позабавила его на краткий миг. Поле боя определённо место для забавы. Он опустил трубу, отхлебнул из фляги и счастливо закрыл глаза, ощущая как солнце мелькает в ветвях старой оливы.
— Ну что? — донёсся грубый голос Эндике.
— Что? А, да ничего. Всё ещё строятся.
— Риграт прислал весть, что талинцы начали наступление.
— Ах! Вот и они. — Коска выдвинулся вперёд, настраивая подзорную трубу на гребень справа от себя. Передние шеренги пехоты Фоскара уже близко к реке, упорядоченным строем рассредотачиваясь на усыпанном цветами дёрне. Слежавшаясь грязь Имперского тракта не видна под людской массой. Ему едва уловимо слышалась поступь их ног, разрозненные окрики офицеров, мерное дум, дум барабанов растекалось в тёплом воздухе и он тихонько помахал рухой вперёд-назад. — Вот это я понимаю зрелище воинского духа!
Он сдвинул своё круглое окно в мир вниз к тракту, к переливающимся, вялотекущим водам, и через них на другой берег, вверх по склону. Осприйские полки выстроились им навстречу, наверное шагах в ста от реки. Лучники образовали позади них длинный ряд на более высокой земле, на коленях, приводя луки в боевую готовность. — Знаешь, Эндике… у меня чувство, что мы вскоре станем свидетелями кое-какого кровопролития. Скомандуй войскам передвинуться вперёд, прямо перед нами. Шагов так пятьдесят за бровку холма.
— Но… их заметят. Мы упустим неожиданность.
— Срать на неожиданность. Дай им посмотреть на битву, и дай битве посмотреть на них. Пусть они её вкусят.
— Но генерал…
— Командуй, воин. Не прекословь.
Эндике помрачнев отвернулся, и подозвал одного из своих сержантов. Коска откинулся с удовлетворённым вздохом, вытянул ноги и положал один начищенный сапог на другой. Добрая обувь. Сколько прошло времени с тех пор как он носил хорошие сапоги? Первая шеренга людей Фоскара в реке. Бредут с озлобленной решимостью, не иначе, по колено в холодной воде, без удовольствия смотрят на увесистое солдатское скопление, вытянувшееся в стройном порядке впереди с преимуществом в высоте. Ждут когда начнут валиться стрелы. Ждут когда начнётся штурм. Незавидный приказ, форсировать такой брод. Он был вынужден признаться, что чертовски рад, что от него отбоярился. Поднёс морвееровскую флягу и промочил губы, чуть-чуть.
Трясучке послышались смутные вопли приказов, порывистый стук пары сотен стрел спущенных одновременно. Первый залп выпустили стрелки Рогонта. Чёрные деревяшки взмыли и опустились дождём на талинцев, пока они пробирались сквозь мелководье.
Трясучка сдвинулся в седле, легонько потёр чешущийся шрам когда увидел как строй съехал и изогнулся, показались дыры, поникли флаги. Некоторые бойцы замедлились, желая податься назад, другие ускорились, желая больше надавить. Страх и злость, две стороны одной монеты. Никто не любит такую работу — идти тесным строем по неровной местности пока в тебя стреляют. Переступать через трупы. Может быть и друзей. Стрёмный шанс — знать что легчайший порыв ветра может означатьразницу между стрелой впившейся в землю рядом с твоим башмаком и стрелой пробившей твоё лицо.
Трясучка конечно навидался битв. Всю жизнь с ними. Он наблюдал как они разворачиваются либо улавливал их отзвуки, ожидая услышать клич и принять участие, изводился угадывать свою судьбу, стараясь скрыть страх от начальников и людей под своим началом. Он помнил Чёрный Колодец, бег сквозь мглу, долбёжку сердца, шараханье от тени. Камнур, где он орал боевой клич с пятью сотнями других, когда они гремели вниз по длинному склону. Дунбрек, где он вслед за Руддой Тридубой набросился на Наводящего Ужас, почти, блядь, положив жизнь, чтобы не отступить. Битву в Высокогорье и бурлящих на равнине шанка и чокнутый восточный народ, рвущийся на стены. Он бился спиной к спине с Девятью Смертями — выстоять или умереть. Воспоминания до того острые, что можно порезаться — запахи, звуки, осязание ветра на коже, отчаянная надежда и сумасшедшая злость.
Он увидел как отправился высь очередной залп, смотрел как огромная масса талинцев приближалась по воде, и не чувствовал ничего кроме обескураженности. Ни малейшей приязни ни к той ни к другой стороне. Ни жалости к павшим. Ни страха за самого себя. Он узрел как люди падают под смертельным салютом, и рыгнул, и слабое першение в горле встревожило его куда сильнее, чем если бы река внезапно разлилась и смыла каждую ихнюю сволочь в океан. Утони мир нахуй. Ему до пизды чем всё закончится. Это не его война.
Вот поэтому он и задумался, зачем он собрался в неё вступить, и почти наверняка на стороне побеждённых.
Его глаз перескочил от назревавшей битвы к Монзе. Он хлопала по плечу Рогонта и у Трясучки защипало лицо как от пощёчины. На миг ветром откинуло назад её чёрные волосы, открывая ему её лицо сбоку, твёрдо сжатую челюсть. Он не соображал, любит ли её, хочет ли её, или просто ненавидит за то, что она не хочет его. Она была коркой на ране, что он не мог прекратить отдирать, рассечением губы, что он не мог не прикусывать, вылезшей ниткой, что он не мог не вытягивать, пока рубашка не развалится на части.
Ниже в долине у переднего ряда талинцев возникли проблемы похуже, они барахтаясь выбирались из реки на берег, потеряв строй от изнурительной ходьбы под стрельбой. Монза что-то выкрикнула Рогонту, и он подозвал своего человека. Трясучка услышал крики поднимающиеся с нижних склонов. Приказ атаковать. Осприйская пехота опустила копья, мечи блеснули волной в одновременном взмахе. Затем пехотинцы начали движение. Сперва медленно, затем поживее, затем ломанулись рысью, валя прочь от лучников, всё ещё перезаряжавшихся и стрелявших насколько можно быстро, вдоль по склону к искрящимся водам, а талинцы попытались как-то упорядочить построение на берегу.
Трясучка увидел как обе стороны сходятся вместе, сливаются. Мгновением позже он услышал соприкосновение, нечётко донесённое ветром. Такой грохот, стук, звонкий гул металла словно град по свинцовой крыше. С ним из ниоткуда неслись вой, рёв и стоны. Ещё один залп обрушился на отряды, всё ещё пробивающиеся сквозь течение. Трясучка всё видел и снова рыгнул.
Штаб Рогонта притих как вымер, каждый таращился в сторону брода, распахнув глаза и рты,
