гносеологией в рамках толстовского жизнепонимания отнюдь не приводит автора трактата «О жизни» на позиции субъективного идеализма, ставящего не только познание, но и саму возможность жизни в прямую зависимость от нашего восприятия ее. Для Л.Н. Толстого жизнь – не иллюзия, не хрупкое «представление» человеческого сознания и даже не его объективированная проекция, а вполне реальное пространство актуализации естественного человеческого «стремления к благу», [328] границы которого очерчивают сферу морали. [329]
«Наше знание о мире, – пишет Л.Н. Толстой, – вытекает из сознания нашего стремления к благу и необходимости, для достижения этого блага, подчинения нашего животного разуму». [330] Тому самому универсальному разуму, который «не может быть определяем», т. к. «мы все не только знаем его, но только разум один и знаем», [331] ибо он есть слепок, частица Мирового Логоса, выступающего у Л.Н. Толстого как «сила, соразмерная миру в целом…». [332]
Выявленная «соизмеримость», приобретающая у Л.Н. Толстого ярко выраженный этический оттенок, накладывает свой отпечаток на характер толстовского миросозерцания в целом. Познание мира как такового, с точки зрения русского мыслителя, не только в принципе невозможно для человека (в чем Л.Н. Толстой полностью и неизменно солидаризируется с кантовским агностицизмом), но и попросту бесполезно для него. Подлинное же предназначение нашего разума Л.Н. Толстой усматривает в установлении
В русле «
Онтологическим гарантом сохранения подобного единства становится у Л.Н. Толстого разум, взятый в его абсолютной ипостаси и раскрывающийся как субстанция всецело духовная, принципиально неперсонифицируемая и способная одновременно проявлять себя в качестве как источника или потенциальной возможности бытия, так и актуального принципа его организации, т. е. закона. [338]
Столь явно наметившаяся тенденция онтологизации и универсализации разума в рамках метафизических построений Л.Н. Толстого закладывает философский фундамент своеобразного толстовского «монизма», [339] который представляет собой онтологическую концепцию, базирующуюся на «признании в качестве основы мира духа, действующего во всех частных проявлениях мирового целого…». [340] В этой связи обращает на себя внимание очевидное морфологическое соответствие онтологической позиции Л.Н. Толстого природе и целям его этического рационализма, являющего собой наиболее приемлемый и эффективный механизм моральной регуляции разворачивающейся в сфере духа «истинной» жизни. Вместе с тем, онтологизируя этот преимущественно морально ориентированный разум, Л.Н. Толстой был неизбежно вынужден вывести его за феноменологические рамки «внешней» жизни и интерпретировать в традициях классического монизма как абсолютное духовное «начало» бытия мира и человека. [341] Учитывая данное обстоятельство, вряд ли можно полностью согласиться с Н.А. Бердяевым в том, что Л.Н. Толстой был напрочь «лишен чувства и сознания трансцендентного», вследствие чего и оказался «ограничен кругозором имманентного мира». [342]
Однако отчасти Н.А. Бердяев все же прав, ибо онтологический рационализм или панлогизм Л.Н. Толстого действительно не отличался строгой последовательностью. В ряде случаев он допускал, что жизнь, рассматриваемая как фундаментальная метафизическая категория, из которой «выводятся многие, если не все другие понятия…», [343] и пространство реализации морали, существенно превосходит разум, оказывающийся имманентным и подчиненным ей. В результате Л.Н. Толстому приходится признать, что разум не может создать жизни, ибо она просто «
«Жизнь есть все», [345] и в этой метафизической схеме, по существу, не остается места не только для трансцендентного божественного начала, [346] но и для самодостаточного в своих претензиях на верховную власть над жизнью разума. Разум, все более уверенно подчеркивает Л.Н. Толстой, не дает начала жизни, он лишь оформляет или «освещает» жизнь, т. е. «показывает несомненно, что жизнь… была и есть всегда» и «ставит человека на тот единственный путь жизни, который… открывает ему… несомненную неконечность жизни и ее блага». [347] Этот «путь» состоит в коренном духовно-нравственном преображении эмпирического существования человека, предполагающем установление им «истинного», т. е. экзистенциально удостоверенного и рационально безупречного, отношения к жизни.
Итак, в трактате «О жизни» Л.Н. Толстым закладываются метафизические основы его нравственно-религиозного жизнепонимания, в рамках которого «в своеобразной, далеко не для всех приемлемой форме он все же соединил главные типические мотивы религиозно-метафизического творчества… глубокий индивидуализм, стремление к оправданию жизни, искание последней абсолютной прочности, ощущение единства и близости всего сущего, разлад с внешним строем жизни и светлое предчувствие ее внутренней гармонии». [348]
Это этически ориентированное толстовское жизнепонимание может быть адекватно реконструировано только при сохранении в его структуре четырех фундаментальных антиномий: исходной антиномии «жизнеутверждения» и «жизнеотрицания»; антиномии онтологического монизма как установления абсолютной первичности духовно-разумного измерения жизни по отношению к ее внешне эмпирической реальности и антропологического дуализма как констатации необходимости наличия и постоянного сохранения в человеке двух противоположных начал – «животной личности» и «разумного сознания»; антиномии экзистенциального индивидуализма (персонализма) и рационалистически обусловленного имперсонализма; а также антиномии трансцендентного и имманентного в рамках метафизического объяснения сущности жизни.
Последнее, однако, никогда не было самодовлеющей целью философского творчества Л.Н. Толстого, составляя лишь необходимую предпосылку и средство его нравственно-религиозного жизнепонимания, методом которого послужила «разумная вера». Именно она явилась этико-гносеологическим выражением качественно иного, в отличие от общепринятого, «измерения разумности», [349] обусловившего окончательное преодоление толстовской метафизики жизни универсальной этикой любви, нормативным ядром которой становится принцип непротивления злу насилием.
Нормативная этика и нравственный опыт
Р.Г. Апресян. «Мне отмщение, Аз воздам». О нормативных контекстах и ассоциациях заповеди «Не противься злому»
«Не противься злому» – одна из ключевых заповедей Иисуса, провозглашенных в Нагорной проповеди, как она излагается в Евангелии от Матфея (Мф 5:39). Эта заповедь существенным образом представляет христианское учение, поэтому, хотя слова о непротивлении злу не встречаются в других Евангелиях, эта заповедь, несомненно, органична им, и сопоставление их нормативных контекстов только подтверждает это. Содержание этой заповеди наиболее близким образом отражено в некоторых апостольских посланиях: «Никому не воздавайте злом за зло» (Рим 12:17) и аналогичных, без универсализующего дополнения «никому» (1 Фес 5:15; 1 Петр 3:9). Внутренний этический смысл этой заповеди и ее ближайший нормативный контекст как в Нагорной проповеди, хотя и неявно, так и у апостолов, особенно явно у Павла, показывают ее непосредственное сопряжение с Заповедью любви и тем самым во многом разъясняются ею.
Правда,
