Надо признать, комнату для разговора с глазу на глаз король Найлисса выбрал умело. Не тронный зал, не огромные каменные палаты, в которых человеку становится так невыносимо тоскливо, что хочется рвануть даже не воротник, а кожу на горле и завыть дурным голосом, настолько все вокруг неправильно и противоестественно. Простор есть простор, а шатер есть шатер — а здесь что творится? Простор должен, обязан, не может не быть бескрайним — но здесь его повсюду обступают стены, и от этого так тяжело, словно бы степь укрыли от солнца каменным колпаком... право же, и от меньшего можно сойти с ума. Впрочем, кто сказал, что жители городов в своем уме? Нет, эти холодные каменные пространства — все же чье-то обиталище... но как можно обитать там, где до ближайшей стены нужно сделать два, а то и три десятка шагов? И это в лучшем случае. Взгляд беспомощно ищет привычной границы жилья, а ее нет, нет совсем, и только спустя много шагов, изнемогая, привыкнув уже к тому, что границы этой нет и не будет, вдруг натыкается на нее... и как же это оно так получилось, что ты сидишь на холодном каменном полу, зажав голову обеими руками и тихо стонешь?
Нет, самый молодой и самый хитроумный из владык Заречья избрал другую комнату для беседы. Сводчатую, этак восьми шагов в поперечнике. И — никакого голого камня. Стены затянуты цветными тканями, завешены коврами, даже подушек для сидения полным-полно. Мальчишка, действительно, хитер. Очень.
Мысль о хитроумии Лерметта причиняла великому аргину боль почти физическую, нестерпимую. Хитроумие победителя. Он победил, этот сероглазый щенок — победил, не вступая в битву, не дав себе труда и пальцем шелохнуть. В подобных победах есть нечто настолько нечестное, настолько унизительное, что перенести даже упоминание о них почти невозможно. Пасть в бою или склониться под клинок — да, такое поражение можно назвать достойным. Мы сразились, но силы наши неравны, ты был сильнее, и я вынужден уступить — что же в том позорного? Но уступить не силе, не оружию, а хитросплетению интриг, проиграть неначатый бой так же страшно, как оплакать нерожденного ребенка.
Хитрец проклятый. Молчит. Выжидает. Чего ты ждешь, победитель? Не того ли, что я стану унижать себя бессмысленным сопротивлением, отрицая очевидное?
Не дождешься.
— Ты уколол меня, Нерги, — сухим бесцветным голосом произнес великий аргин. — Мои кости плавятся от твоего яда. Но я все же приехал в надежде, что ты скажешь мне, что я неправильно тебя понял.
Лерметт выпрямился и посмотрел своему гостю прямо в глаза.
— Я тоже надеялся, — печально улыбнулся он. — Я так надеялся, что ты не приедешь. Что я ошибся, и у нас есть еще время.
Говорить было трудно. Гнев подступал под самое горло, ел глаза, как пыль во время долгих переходов.
— Время — для чего? Для того, чтобы поездить по степи, как друг — прежде, чем упрячешь в холодный камень ее сердце? — выдохнул Аннехара.
Лерметт ответил ему непонимающим взглядом. Будь на его месте любой другой... но король Найлисса — не любой другой. Кому, как не великому аргину это знать? Впервые Нерги приехал в степь четырнадцатилетним, приехал с посольством... как же умело и спокойно он добивался своего, переламывая волю тех, кого Аннехара — в те времена вовсе даже не великий аргин — полагал упрямыми дураками, чьи мысли заскорузли, словно обрезки ногтей! Помнится, он даже восхищался невольно мастерством юного посла. А умелый посол может изобразить на своем лице что угодно. Даже и непонимание.
Великому аргину сделалось грустно. Он никогда не предполагал, что Нерги может опуститься до таких дешевых трюков. Странно, но эта мысль ранила.
— Когда ты понял, что случилось? — требовательно спросил Аннехара — быстро, не давая королю собраться с мыслями. Если уж он решил тратить время и силы на пустопорожнее притворство, вряд ли их достанет быстро измыслить какое-нибудь новое вранье в ответ. Так и надо выспрашивать притворщиков — внезапно, резко, врасплох. Пусть-ка теперь побарахтается.
— Давно, — без колебаний ответил Лерметт. — В самый еще первый раз. Ты ведь мне сам тогда рассказывал, как собирал амару для свадебного пояса твоей первой жены.
Рассказывал, да. Без всяких задних мыслей. Просто при виде твоей юности, мимолетно сладкой, как сок весенних трав, я ударился в воспоминания о своей собственной, так давно свалившейся за окоем... какой близкой она была в тот пахнущий легким дымком вечер! Она хрустела на зубах новорожденной свежестью листьев пьяной мирады, блестела утренней росой, туго цвела амарой... сколько же я тебе всего понарассказал тогда в ответ на твою лживую открытость? И как я мог поверить в нее хотя бы на единый миг, если даже такое ты посмел использовать, как оружие? Настоящий воин целит удар в доспех, а не в обнаженное горло... выходит, ты не воин, Нерги?
— Удивился тогда страшно, — продолжал Лерметт. — Откуда взяться амаре в дальней степи? Я тогда половину наших прознатчиков с места сорвал...
— Всех, — сухо поправил его великий аргин.
— Всех — это год назад, — махнул рукой Лерметт, — а тогда — половину. Большего мне бы никто не позволил. Это теперь я сам себе хозяин.
Вот оно как. Спасибо за откровенность, твое величество. Ты так уверен в себе, что уже и не стесняешься.
Аннехара сжал зубы, стараясь проделать это как можно незаметнее.
— А тогда... — Нерги пожал плечами. — Оторвать всех лазутчиков от дела и отправить их искать то, чего нет... я ведь тогда не знал наверняка.
— А теперь знаешь? — тихо спросил великий аргин.
Лерметт кивнул.
— Теперь знаю. Амара больше не растет в дальней степи. И в средней — тоже. У Найлисса не самые скверные лазутчики. Если насыпать гору иголок, они найдут ту единственную, у которой обломано острие. И если уж они не сыскали ни одного цветка амары иначе, как в Приречье, значит, и искать нечего.
Значит, вот когда... так давно... Нерги, я помню, как ты запрокидывал голову, хохоча над собственной неловкостью, когда аркан не подчинялся тебе... помню, как ты участвовал в скачках по весне вместе с нашими юношами, ты пришел тогда вторым, я помню... и как ты пил хмельную мираду, я помню тоже — вместе со всеми, из одной круговой чаши... а еще я помню, как ты плакал, торопливо глотая рыдания, возле Каменных Сестер — ты думал, что никто не видел, как совсем юный посол выплескивает свое отчаяние перед святыней всей степи, но я тебя видел — и я никому не сказал, никому, даже тебе... и какой крепкой и ослепительной всегда была твоя прощальная улыбка... так, значит, все это время ты лелеял в душе свой нынешний замысел? Уже тогда?
— Теперь я убежден, — глухо произнес Лерметт. — Как ни в чем другом. Я задал тебе загадку, и ты разгадал ее единственно верным способом... и это горько.
Аннехара согласно склонил голову. Что же, Нерги, ты оказался не тем, кем я тебя считал — но хотя бы возможности испытывать стыд у тебя не отнять. Спасибо и на том. Ты прав, Дурная Колючка. Владеть теми, кого ты столько лет называл друзьями, и вправду горько. Это такой ошеломляющий стыд, что его горечь ничем не смыть, никогда.
— Повелевать тем, кто считал тебя другом, всегда горько, — отрезал великий аргин. — Пожалуй, даже горше, чем подчиниться бывшему другу.
— Что-о? — Глаза Лерметта потемнели от гнева почти до черноты, рот сделался жестким, словно иссеченным из камня.
— Оставь, — протолкнул сквозь стиснутые зубы великий аргин. — Пустое. Меня наигранным гневом не проймешь. Я на своем веку и не такого навидался. Хватит ходить вокруг да около. Степь умирает — а значит, ты победил. Скажи, когда ты собираешься взять народ степи под свою руку, и довольно.
— Наигранным, говоришь?! — Лерметт резко, толчком выдохнул. — Да меня в жизни еще так не оскорбляли!
— Чем же это? — ехидно поинтересовался великий аргин. — Тем, что помешал тебе и дальше прикидываться, как это водится у послов?
— Я и в бытность свою послом не прикидывался, — холодно возразил Лерметт. — Просто обычные
