послы не позволяют себе выказывать гнев, а я не позволял себе его испытывать, только и всего. А сейчас позволил... и прошу прощения за свою несдержанность. — Он овладевал собой с усилием настолько явным, что Аннехара впервые усомнился в своей правоте. — Нет, подобным предположением меня не оскорбить.
Он снова выдохнул, быстро и нетерпеливо.
— Меня за мою недолгую жизнь принимали за кого угодно... но еще никто не посмел посчитать меня огиери!
Огиери... отчего так больно слышать это слово из твоих уст, Нерги? Оттого, что никто из жителей заречья не знает, что оно значит? Вот как долго ты пробыл среди нас — ты даже знаешь, кто такие огиери. Духи убитых детей или юродивых. Они могучи, как любой дух — но они умерли, не обретя разум, и уже никогда ничему не научатся и ничего не поймут. Нет хуже, чем выпустить на волю огиери. К ним не то, что взывать бесполезно — их даже не умолишь прекратить делать то, что они делают. Проси, не проси, они тебя не поймут. Огиери в состоянии разбить тебе голову просто ради удовольствия послушать, как трещит твой череп, а потом забыть о тебе и заняться пролетающей птицей — она ведь тоже красивая. Ты знаешь, кто такие огиери, Лерметт... знаешь, как один из нас... но разве я назвал тебя так?
— То, в чем ты меня обвинил... — Лерметт остановился на мгновение. — Я не говорю уже, что это гнусно и подло свыше пределов вообразимого — пусть так. Пусть даже ты решил, что я способен на такую гадость. — Губы короля брезгливо искривились. — Но, ради всего святого, Аннехара — как ты мог подумать, что я способен на такую глупость?
От изумления великий аргин лишился дара речи.
— Взять вас под свою руку, да? — с невероятно ядовитой издевкой произнес Лерметт — вот уж, действительно, Нерги. — Всех до единого? И как долго эта рука способна давать, пока не оскудеет? Да, и еще, Аннехара — а что будет, когда она оскудеет, и остервенелые от голода толпы начнут рвать друг друга в клочья? По-твоему, я этого и добиваюсь?
Вся ярость великого аргина растаяла, как иней на траве. Теперь, когда Нерги сказал все это... да, действительно, получается немыслимо глупо. Чтобы захотеть такого, нужно и впрямь быть тупым, как огиери. Но если Нерги замыслил вовсе даже не это... тогда — что же?
Это не имело значения.
Здесь и сейчас это больше не имело значения.
— И ведь ты меня не первый год знаешь! — возмущенно присовокупил Лерметт. — Как тебе только в голову могло прийти!
А вот это имело значение. Здесь, сейчас и всегда.
Он навел напраслину на... на кого? Сейчас Аннехара, великий аргин великой степи не мог бы сказать, кто такой Лерметт — друг? король? недавний посол?
Тот, кого оскорбили.
Как знать, что еще собирался сказать Лерметт, да и собирался ли вообще — но все слова до единого стерло с его уст, когда Аннехара распахнул ворот своей расшитой рубахи и выдернул из висевших на витом шнурке ножен Клинок Прощения.
Все-таки Лерметт — настоящий воин, промелькнуло в мыслях у Аннехары, когда он сдернул рубаху с плеча и погрузил в него клинок по самую рукоять. Другой бы на его месте дернулся, отшатнулся, вскинул руку... да что угодно. А этот стоит, как вкопанный. И не только потому, что знает наши обычаи — об этом ритуале он только слышал, но никогда не видал его в действии, мог и не вспомнить. Нет, просто он сразу понял, что нож предназначен не для него.
Боль разлилась вдоль плеча, густая и вязкая, как горький шмелиный мед. Гематитовая рукоять отблескивала тусклым свинцом.
— Я в твоей воле, а ты в своем праве, — сипло выговорил Аннехара заповеданные обычаем слова и склонил голову... ту самую голову, в которую пришло недостойное обвинение.
Лерметт в единый шаг оказался рядом с ним. Быстрым и точным движением, словно бы он не только слыхал об этом обряде, а сотни раз в нем участвовал, он ухватил тускло блестящую рукоять правой рукой и выдернул клинок из раны, а левой сразу же крепко прижал рану.
— Принято, — глухо произнес он и отнял руку.
Не совсем правильно сказано, зато от души. С полной, не оставляющей места для сомнений, испепеляющей искренностью. Да кому они нужны, эти долгие затверженные словоизлияния, предписанные законом, если из-под ладони Лерметта показалось лишь два пятна крови — и больше ничего.
Даже шрама.
Полное прощение.
Настоящий воин, воин до мозга костей. Натура, цельная, как лезвие меча и прямая, как стрела. О клинках, оставленных в ране, ибо оскорбленный не пожелал их извлечь, великий аргин только легенды слыхал. Зато Аннехара видел, как кровь из такой раны струилась долгие дни, слова там или не слова. Знал человека, умершего от потери крови — да, из такой вот крохотной раны... но его не простили, не смогли простить. Видел шрамы, гноившиеся долгими месяцами. Да и просто шрамы. У него самого был такой. Но гладкая кожа без единого следа...
Полное прощение.
Аннехара негнущимися руками вытер клинок о ворот рубахи и вернул его в ножны, избегая взгляда Лерметта.
— Как жаль, что мы не в степи, а старые времена миновали, — медленно произнес Лерметт. — Вдвоем-то всегда можно договориться... а вот вчетвером трудновато.
Вчетвером? О Каменные Сестры — да что это он такое несет? Неужели... нет, конечно, нет. Не может такой воин, как Лерметт, рехнуться от вида нескольких капель крови.
— Где ты тут видишь четверых?
— Здесь, — усмехнулся Лерметт. — Сам посчитай — Лерметт, Аннехара, великий аргин великой степи и король Найлисса. А если учесть что последней парочке еще и трех лет на двоих не исполнилось... они так мало умеют, зато постоянно суются под руку.
Великий аргин обессиленно опустился на подушки. Лерметт последовал его примеру.
— И ведь эти двое ни слова не скажут в простоте, а все с умыслом, все с расчетом, — вздохнул Лерметт.
— Так оно у королей и ведется, — задумчиво молвил Аннехара. — Душа просит одного, а долг — совсем другого.
— Если бы! — Лерметт аж привскочил от возбуждения. — Это бы как раз не беда, а только боль. Нет, они хотят одного и того же — но разными голосами. Я ведь сейчас от всей души говорю — а король во мне вторит. Да еще приговаривает: правильно, молодец, давай так и дальше, говори, пускай Аннехара успокоится, пускай окончательно уверится в твоей искренности, тогда тебе легче будет его уговорить... ни одно мое слово не свободно от умысла, ни одно движение! Я думал, что еще принцем к этому привык, да и послу испытывать подобное не впервой. Но когда я стал королем... от этого двоения ума лишиться можно! А ведь нам и вправду нужно договориться... и как же мне все это вместить?
О Каменные Сестры, Нерги, как же ты еще молод. Слишком умен и слишком молод. До чего мучительное сочетание.
— Как вместить? — усмехнулся Аннехара, и великий аргин усмехнулся вместе с ним. — На мне не осталось даже шрама — значит, твое прощение было полным. Скажи, который из вас меня простил?
— Оба, — не задумываясь, ответил Лерметт.
— Вот тебе и ответ. Ты уже вместил. И не только тогда, когда ладонь прикладывал, а и когда отвечал тоже. Ответ не в том, что произнесли твои губы, а в том, что они произнесли это, не задумываясь. Каким бы ни был умысел, но правит им твоя душа, и никак иначе. Когда я подумал о твоем умысле дурное, даже не зная его, я бы хуже, чем неправ.
— Ну, это еще как сказать... — Лерметт неожиданно усмехнулся. — Пожалуй, оно и хорошо. Уж если и ты на меня такое надумал, то остальным и подавно ничего другого думать не останется.
Хорошо? Хорошо?! Нерги, да ты, никак, все-таки с ума свернул! Что же тут хорошего, если люди заподозрят тебя в глупой подлости? Тебе одного меня мало?
— Очень хорошо... задумчиво повторил Лерметт. — Если меня заподозрят в таком... да после
