испугалась невесть чего.
— Может... мне нельзя тебя так называть? — выдохнула она.
Эннеари хотел было ответить ей, но не успел.
— Можно-можно, — быстро вмешалась Илери прежде еще, чем он успел открыть рот. — Очень даже можно. — Она ехидно блеснула глазами и тут же опустила ресницы. — Только так и будет правильно — верно я говорю, Арьен?
Илери явно от души забавлялась — а Эннеари был столь же явно смущен, но не так, как минуту назад, а как-то неуловимо иначе, на другой лад. Это другое смущение не бросилось краской ему в лицо, а рассыпалось теплым коротким смехом.
— Пожалуй, верно, Лериме, — ответил Эннеари и вновь засмеялся.
Имя «Арьен» шло эльфу даже больше, чем «Эннеари». Оно не просто льнуло к нему, оно и было им — но Шеррин было отчего-то невообразимо трудно вымолвить его снова... не просто трудно — невозможно... вот до этой самой минуты, когда Шеррин бестрепетно прошептала его в лицо ночной темноте и победительно улыбнулась.
Арьен.
До чего же чудесное имя... такое же чудесное, как и он сам. Как тугой зов стрелы, летящей точно в цель. Сейчас, надежно укрытая ночной тьмой от посторонних глаз, Шеррин вновь и вновь переживала этот небывалый выстрел — поверх голов, мимо лиц, сквозь воду — ее дыхание вновь и вновь сливалось с полетом стрелы и несчетное количество раз снова и снова падало со стрелы вместе с ожерельем в подставленную узкую ладонь.
Я больше ничего не боюсь.
Совсем ничего.
Я ведь не боли боялась, не унижения, не смерти даже — ее-то чего бояться? Не того, что меня согнут или сломают... а того, что растворят. Сожрут заживо, переварят — и я стану частью их, стану такой же, как они... потому что иначе остается только сойти с ума и не понимать уже ничего... не понимать, что тебя уже едят, что тебя уже почти и нету больше... а оказывается, ничего подобного. Я просто потерялась в тумане. Это очень страшно, когда туман. Он откусывает пальцы, выедает глаза, высасывает сердце — поневоле каменеешь, чтобы не ощущать этой жуткой боли. С туманом невозможно сражаться, его не ухватишь... но зато его можно рассечь. Одним-единственным выстрелом.
Всего только одна стрела — и туман разорван в клочья, и эти клочья так нелепо мечутся прежде, чем расточиться и сгинуть окончательно, бессильные в своей гнусности, совершенно бессильные... им ничего не удалось, это был морок, самый обыкновенный морок, наваждение — а ведь Шеррин едва не поддалась ему... почти уже и поддалась... как же странно снова ощущать себя целой, неизъеденной жгучей мерзостью... знать, что никому и ничего не удалось с тобой сделать — и никогда не удастся, никогда... потому что на свете есть эта ладонь, и не ожерелье, а я сама падаю в нее... потому что я люблю тебя, Арьен — слышишь?
Ты никуда не уходил от костра. Ты и сейчас никуда не ушел. Ты здесь, и я говорю с тобой. Только с тобой. И — знаешь, что я тебе скажу? Что я ничего от тебя не хочу.
Странно, правда?
Я ничего от тебя не хочу. Совсем-совсем. Но я хочу жить вечно. Всегда. Чтобы всегда было то мгновение, когда ты закинул лук за спину и шагнул за своей стрелой.
Арьен.
Светало. Ветер еще не обметал с привядшей травы золотистым плащом рассвета холодную осеннюю росу — утро только-только зарделось, зарозовело краешком неба. Лерметт осторожно выглянул из окна — не видит ли кто... хотя кому и быть в такой ранний час в дворцовом парке — разве что белкам, а эти никому не скажут. Тишина за окном стояла полнейшая — казалось, прислушайся, и расслышишь, как шуршат облака, пробираясь по небу. Лерметт усмехнулся, растворил окно пошире и выпрыгнул наружу. Должен ведь и у короля быть свой тайный праздник тишины. Прежде таких мгновений у него было куда больше, но теперь, когда во дворце полным-полно королей и их свитских, о тишине и уединении смешно даже и мечтать. Раньше ему принадлежали драгоценные мгновения на грани яви и сна, когда действительность еще не растворилась окончательно, а сон еще не заговорил в полный голос — он набегает безмолвными волнами и отступает прочь, едва успев промерцать отблеском уходящего дня и чего-то другого, пока еще неведомого. Но теперь Лерметт засыпал каменным сном, как только добирался до постели. Ничего не поделаешь — сейчас ему принадлежит только рассвет. Это его время — и ни одна белка никогда никому не расскажет, что видела, как его величество в окошко сигает.
Лерметт потянулся до хруста, вдохнул глубоко и побрел вдоль дворцовой стены. Сегодня он избрал для прогулки тропинку, тянувшуюся вдоль левого крыла — того, где располагались Юльм и Адейна: Пестрый Коридор и Полосатые Покои.
— Лериме, — послышалось негромко из-под клена, чья тень ровно в полдень пересекала крайнее окно Полосатых покоев, — лэн йеллейн-а-лэн ни-кье?
Далеко ли он собрался — вот это всем вопросам вопрос! Из тех, на которые никогда нельзя ответить правильно, хотя любой ответ равно годится.
Лерметт смигнул от неожиданности — а когда ресницы его взметнулись вновь, Эннеари уже выступил навстречу ему. При виде Арьена Лерметт ахнул и тихо рассмеялся. Эльф был чудо как хорош. Во всяком случае, вообразить нечто, более похожее на чудо, Лерметт бы, пожалуй, затруднился.
Эннеари наверняка провел в парке если и не всю ночь, то уж предутренние часы несомненно. Он был весь с ног до головы в сияющей росе. Сапоги, легкий кожаный плащ, даже волосы, еще не успевшие впитать ее влагу, вспыхнули в лучах рассвета холодными звездами. Такими же сказочными звездами горел колчан и чехол для лука. Вот такими, наверное, и мнятся эльфы мечтательным девушкам в томлении предчувствия первой любви — сплошь в осыпи сказочного звездного сияния... право, жалость какая, что ни одной девушки рядом нет! Даром же чудо пропадает, понапрасну!
Эннеари, словно уловив мимолетную мысль Лерметта, встряхнулся, будто мокрая собака; брызги полетели во все стороны. Лерметт, смеясь, вскинул руку, чтобы заслонить лицо. Вот всегда так с эльфами — не успеешь размечтаться о сказках и чудесах, как тебя тут же холодной водой окатят! Да еще с какой естественностью. Пожалуй, именно это и чудесно в эльфах на самом деле — их чудовищная, ни в какие человеческие понятия не укладывающаяся естественность.
— Сам-то ты что здесь делаешь? — поинтересовался Лерметт, стирая с ладони ледяные брызги росы.
— Упражняюсь в стрельбе, — беспечно ответил Эннеари.
Где — в дворцовом парке? Да кого тут подстрелить можно — доверчивых, почти ручных белок? Нет... такая охота никак не во вкусе Арьена. Но как тогда его понимать прикажете?
— И где добыча? — спросил Лерметт, на всякий случай незаметно оглядывая дорожку. Следов крови на ней не было.
— В своих покоях, наверное, — пожал плечами Арьен. — Пряжка пояса — хорошая мишень, даже и в темноте. Тупым наконечником по пряжке никого насмерть не убьешь, зато кровоподтек обеспечен здоровенный. — Эннеари помолчал немного и добавил с подкупающей надеждой в голосе. — Может, даже несварение желудка.
— И... это все, что можешь сказать? — растерянно осведомился Лерметт.
— А больше никто не приходил, — пояснил Арьен. — Но и одного ночного гостя за глаза довольно. Ночью они теперь, правда, вряд ли сунутся...
— Да уж, — ухмыльнулся Лерметт. — Могу себе вообразить, что этот любитель ночных визитов потом рассказывать станет. Как набежала на него из кустов толпа злобных эльфов, да у каждого по десять рук, да в каждой руке по четыре лука, да как начали они все стрелять...
— Ничего он не будет рассказывать, — отрезал Арьен. — Он и вообще не признается, что возле Полосатых Покоев шастал. Нельзя больше Шеррин одну оставлять.
Лерметт вопросительно и тревожно глянул на крайнее окно. Арьен утвердительно склонил голову.
— Ты прав, — озабоченно сказал Лерметт. — У бедняжки всей свиты — несколько служанок да пара
