Денис сделал жадный глоток. Горло внезапно пересохло – вкус показался мерзким.
– Все, – коротко ответил Шешковский. – Миром правят корпорации. Государства выживают. Голод, разруха, войны.
– Весело живете.
– Вашими стараниями.
Денис виновато хмыкнул – упрек был более чем справедлив.
– А если я откажусь?
Уточнять, в чем заключается предложение, он не стал – все было ясно и без слов.
– Ваше право. – Гость с показным безразличием пожал плечами. – Некоторая часть от вашей империи сохранилась – теперь вы вполне обеспеченный человек. Бумаги на наследование вам оформят без проволочек. Будете жить в свое удовольствие. Есть настоящее мясо каждый день и… даже рыбу сможете себе позволить раз в неделю… – Едко усмехнувшись, он добавил: – Вот только речную, тем более ручейную, я вам не обещаю – их не осталось. Не приживаются они в наших водоемах.
Облизнув языком губы – неприятный привкус от сока сделался еще острей – Денис зябко повел плечами. Перспектива питаться обещанной рыбой его не прельстила – еще свеж был в памяти вкус нежнейшего волжского осетра, отличавшегося даже от своего собрата XXI века. Собрата второй свежести. Чего же ждать от нынешних?
Ну что ж, сам натворил – сам исправляй. Ладно, ему не привыкать. Сделаем еще одну попытку.
– Хорошо, – охрипшим голосом промолвил он. – Лишь бы хуже не сделать.
– Хуже некуда, – отстраненно поведал гость.
– А как я найду источник, к которому уходила информация?
– Думаю, что это не составит для вас особого труда.
Гость смотрел внимательно и серьезно. Ждал.
– А нельзя… историю там подучить, технологии какие-нибудь? – Денису вспомнились все его мытарства с внедрениями.
– С тех пор как вы пришли в сознание, ваш канал сужается буквально ежеминутно, – поморщился Шешковский. – Дорога каждая секунда!
Наступило молчание.
– Я с тобой!
Тон, которым это было сказано, не сулил ничего хорошего – ни новоявленному скитальцу по временам, ни тем паче совратителю от имперской разведки. Спорить в такой ситуации было бесполезно – Денис это знал еще по позапрошлому веку.
– Искренне признаюсь – я сам хотел вам это предложить, Юлия Васильевна, – мягко улыбнулся Шешковский.
– А как мы с тобой встретимся? – Денис почесал в затылке.
– Захочешь – найдешь! – отрезала Юлька.
– А если ты вселишься в тело каннибалки племени Мумбо-Юмбо? – Попытка возразить все же последовала. Очень слабая и очень неуверенная.
Юлька плотоядно облизнулась:
– Значит, исполнится мое самое сокровенное желание!
Она не шутила – многострадальное ухо подтвердило это тотчас, отозвавшись привычной болью от привычного укуса.
– Держи! – Тяжелый нож с костяной рукоятью воткнулся в землю, зацепив острием краешек мокасин. – Умри как воин, презренный трус!
Глумливая ухмылка озарила суровое лицо вождя оджубеев. В глубине души он торжествовал: этот сын гиены и лисы посмел отказаться от его дочери? От красавицы, чей лик сравним с молодой луной, а гибкий стан подобен тонкой осине. Что возомнил о себе нечестивый сын пришлой миниконжу[45] и беглого капитана французской армии?
– Великий Отец справедлив в своем милосердии! – Cкрипучий голос всколыхнул вершины вековых сосен. – И дает тебе последний шанс. Совет старейшин приговорил тебя к изгнанию, но ты должен кровью искупить свою вину. Позор пал на славный род. Твоя трусость стоила жизни трем храбрым воинам, и их скальпы украшают ныне пояса шакалоподобных пауни[46]. Сражайся или умри позорной смертью… – Переведя дыхание, вождь оглядел круг воинов-оджубеев.
– Кровь бледнолицего убила в тебе дух Предков. – Шамкающий лай морщинистого шамана резко контрастировал с напряженным молчанием. – Ты всегда был чужим среди нас, Сладкий Язык. Твоя кожа бледна, а душа темна, как осенняя ночь… Это твоя последняя битва – в племени нет места для тебя. Твой конь заждался тебя – победи в схватке, и ты свободен.
На лицах индейцев мелькнули улыбки – соперник презренного труса не имел себе равных в поединках.
– Умри как воин, Сладкий Язык! – Вождь ударил в бубен.
Не было в глазах воинов сочувствия и жалости. Не было и состраданья. Лишь девичьи груди вздохнули с огорчением, да томные сердца наполнились неизбывной тоской. Не слышать им больше песен и сказаний, не смотреть в прекрасные серые глаза с пушистыми черными ресницами. И никогда более нежная рука бледнокожего индейца не скользнет мягкой норкой по изгибам стройных тел. И не шепнет на ушко ласковые слова.
Никогда.
Сладкий Язык дрогнувшей рукой подобрал нож и сделал неуверенный шаг вперед.
В круг.
Гроза Медведей не стал ждать – одним громадным прыжком он покрыл расстояние, разделявшее поединщиков, и мосластый кулак со свистом опустился на макушку жертвы.
Индейцы взвыли от восторга.
– Вставай, трус! – Жесткий удар по ребрам привел обеспамятевшего неудачника в чувство. Голова шумела, как водопад. – Вставай и дерись!
С трудом поднявшись на ноги, Сладкий Язык сплюнул на траву тягучую, с солоноватым привкусом крови слюну.
– Иди ко мне, сладкоголосый, я обрею твой скальп! – Двухметровый воин со следами от когтей на могучей груди радостно ощерился гнилыми пеньками зубов. Подняв руки вверх, он издал воинственный вопль.
– Под мышками у себя побрей, обезьяна немытая!
Мотыльком порхнув между пальцами, тяжелый нож уютно улегся в ладони. Привычным обратным хватом.
– Повтори! – Устрашающий рык Грозы Медведей спугнул ленивых ворон, наблюдавших за зрелищем. – Повтори, и я отрежу твой язык и скормлю его гиенам!
Сладкий Язык не стал повторять. Зачем? Скользнув вперед, он уклонился от встречного удара, подрубил опорную ногу и картинно-небрежно чиркнул острым лезвием по сонной артерии.
Иппон[47].
В наступившей тишине – лишь вездесущие сверчки беззаботно трещали в траве – молодой индеец неторопливо подошел к лошади, поправил подпругу и ловким движением взлетел в седло. Во всем племени только он пользовался седлом – подарком погибшего отца.
– Пока, девчонки! – Воздушный поцелуй румянцем лег на татуированные щечки взволнованных красавиц. – Не поминайте лихом… – Серые глаза осветились прощальной улыбкой. – Будете проездом в наших краях – заходите в гости. Матушка будет рада.
Адреса он, как водится, не оставил.
Краснокожая матушка, испуганно прижав ладошки к вискам, слабо улыбнулась вослед исчезнувшему сыну.
Бывший горький пьяница, ловелас и – когда-то, очень давно, уже и не упомнить – блестящий режиссер столичного театра, а ныне благочинный помещик захолустного уезда Василий Тертышный был вне себя от ярости. Причина временного умопомрачения была банальна и проста: через час-другой начнут съезжаться гости, но, как это издревле принято на Руси, еще ничего не готово к
