торжественному приему.
Подгорел, покрылся несъедобной корочкой молочный поросенок, сутки отмокавший в кислой простокваше. Кадушка с огурцами, извлеченная на свет из дальнего погреба, цвела мохнатой плесенью и разносила по всей округе удушливое зловоние. Бочонок десятилетнего вина (говорила бабка: не жалей молочка домовому!) на пробу оказался обычным прогоркшим уксусом. Но самое главное, бесследно пропал занавес!
Ладно бы занавес – это еще полбеды, но пропала и эта бестолочь Юлька. Роль ей досталась не главная, но и не была второстепенной. Иноземная принцесса. Красавица без реплик.
Хватало с избытком в имении пышнотелых, румяных, густобровых молодух. Кровь с молоком, иначе не скажешь. А изюминка была всего одна. И прекрасна нездешней красотой. Дочь наложницы-гречанки и вельможного сановника из Петербурга.
Черноволоса, смугла и с бездонно-синим взором наивных детских глаз. Тонка в кости, стройна и скорбна умом. Десяток фраз – и те с трудом поймешь. Продать бы ее – и цену дают не скупясь! – но кем он будет любоваться унылыми зимними вечерами? Дворовыми крестьянскими девками? Не для его утонченной души, чьим творениям рукоплескала сама государыня Елизавета.
Василий Тертышный тяжело вздохнул: любоваться – это все, что теперь ему осталось. Буйная молодость и бесчисленные связи привели к закономерному концу. И слава российского Казановы осталась далеко позади.
– Горе мне, о горе! – немыслимо изломив руки, патетически воскликнул режиссер.
Небеса молчали. Премьера спектакля в постановке крепостного театра была на грани провала.
– О, боги Олимпа, явите чудо! – несчетный раз взмолился помещик. Из какой оперы была сия цитата, Василий Тертышный уже и не помнил. Но чудо явилось. Оно было в малиновой рубахе навыпуск, опоясанной расшитым поясом, в зеленых штанах и начищенных до блеска сапогах. Чудо звалось по новой моде «мажордом», но куда охотней откликалось на менее затейливое «Архип».
– Нашел, барин! – радостно выдохнул доморощенный мажордом, едва не споткнувшись о порог светелки. – Она в конюшне спит!
– Спи-ит?! – с угрозой протянул режиссер и зарычал: – Запорю! Вожжами!
– Ее удар хватил, барин, – вступился за увечную сердобольный Архип. – Шла себе, шла и… хлопнулась оземь. Не иначе голову напекло. Жара, чай, несусветная вторую седмицу стоит. Холоп из псарни вылил на нее бадью колодезную, она и пришла в себя. Да, видать, не совсем. Побрела куда глаза глядят… вот и забрела.
– Ладно! – смилостивился помещик. – Посидит денек-другой на воде… – Чуть подумав, добродушно добавил: – Хлеба черствого корочку будешь давать перед сном… авось поумнеет.
– Это вряд ли, Василь Михалыч, – насупился Архип.
– На все воля Божья, – наставительно произнес режиссер и махнул рукой. – Веди, показывай пропажу.
В полутемном углу на копешке свежескошенного пахучего сена, свернувшись в клубок, безмятежно спала прима местного театра. Спала, закутавшись в пропавший занавес из красного бархата.
– Ах ты!.. – От возмущения у режиссера перехватило дыхание, и он судорожно принялся шарить рукой по стене в поисках вожжей. – Ты глянь, что она творит!
– Совсем страх потеряла девка! – поддержал хозяина Архип и легонько ткнул спящую носком сапога. – Вставай, бесстыдница. Не ровен час, барин осерчает и…
Что там за «и», никто так и не узнал. Голос, слегка приглушенный тяжелой тканью, прозвучал раздельно и четко:
– Пошел прочь, холоп!
– Ась? – туповато переспросил Архип.
– Хренась! Губу подбери, сапоги слюной зальешь!
Из-под занавеса послышался смешок – видно, собственная же фраза показалась девке забавной. Или что-то напомнила.
Тертышный тихонько охнул и приложил руку к груди. Сердце забилось в радостном предвкушении. Такие властные интонации он слышал только от одной женщины – от государыни императрицы.
«Боже, какой талант!» – ошеломленное сознанье озарилось предчувствием чуда.
– Юленька, солнышко, – ласково-приторный голос растекся елеем. – Проснись, все тебя только ждут.
– А ты кто таков? – Из края занавеса показались любопытные глаза.
– Я твой барин, Василий Михайлович.
– А-а… – В сонном голосе явственно прозвучало разочарование. – Тогда прикажи подогреть воду для ванной и подать кофе. Только зерна пусть тщательней мелют и готовят не на огне, а на горячем песке. И варят на сливках, не на воде.
– Ась?! – На этот раз не смог удержаться и режиссер.
– Ты, барин, плохо понимаешь по-русски? – В бездонно-синих глазах сверкнула искорка гнева. Да и «барин» в ее устах прозвучало с издевкой. – Что ж, повторю на иноземном…
От безупречного французского в ступор впали оба. Впрочем, Архип и без того стоял с отвисшей до пола челюстью.
– Ступайте! – Царственному жесту могла позавидовать любая столичная актриса. – И дайте спокойно поспать. Я уже вторые сутки дежурю.
Тертышный машинально поклонился и сделал шаг назад. Спохватившись, он залился багровым румянцем.
– Юлька! – гаркнул он. Точнее, попытался гаркнуть, но получилось как-то неуверенно, сипло. – Не смей перечить своему барину.
– Если ты еще раз посмеешь повысить на меня голос… – Девка произнесла это скучным тоном, но от ледяных интонаций вдоль хребта побежали мурашки. – Я пожалуюсь мужу. Он тебя в Сибири сгноит. Или повесит… – После небольшой паузы она с ленцой обронила, тихонько зевнув: – На ржавый крючок. За текстикулы.
Одурманенный происходящим мозг живо нарисовал обещанную картину. Режиссер крепостного театра зашелся в истеричном смехе.
– Барин! – В конюшню вбежала горничная Груша с выпученными глазами. – Гости прибыть изволили.
Бросив умоляющий взгляд на непокорную приму, Тертышный шепотом попросил:
– Юленька! Свет очей моих… – При этих словах Архип шумно икнул. – Христом Богом молю, выйди к гостям, не срывай постановку.
– Ладно, – снисходительно пообещала девка. – Так и быть, будет тебе спектакль.
Последняя фраза отчего-то не понравилась режиссеру. Сильно не понравилась. Даже очень.
Глава 2
– Что пишет князь Долгорукий? – закончив рисовать затейливый узор по запотевшему стеклу, Екатерина резко обернулась и внимательно посмотрела на генерал-прокурора. Князь Вяземский, прервав на полуслове монотонный доклад о состоянии финансов в империи, беспомощно захлопал глазами.
– Османы участили набеги в Валахию, – вместо главы Тайной экспедиции ответил статс-секретарь Олсуфьев. – Князь просит поспешить с провиантом для зимней кампании, на исходе порох и свинец. Гневается на пушки из последнего обоза – железо качества мерзкого, стволы взрываются, людишек калечат… – И, чуть слышно вздохнув, скорбным тоном закончил: – И денег просит… хотя бы тысяч сто серебром.
Императорский совет, перехвативший бразды правления из рук одряхлевшего Сената, проходил в личной библиотеке государыни. В малом, усеченном составе: Алехан Орлов громил турецкий флот под Чесмой, граф Панин штурмовал Аккерман, а генерал-аншеф Румянцев с 25-тысячным корпусом гнал 80- тысячное турецко-татарское войско под Ларгой. Российская армия начала свое победное шествие.
– Денег… – задумчиво повторила Екатерина, приоткрыв оконную створку. Вместе с прохладой утренней свежести в кабинет ворвался беззаботный шелест летнего дождя. – Четыре миллиона как в прорубь канули. Война – дорогое удовольствие. Сколько мы соберем до конца года?
