показалось, что он как бы выдернул старуху из воздуха, с которым она уже готова была слиться, чтобы исчезнуть без следа.
– Держаться подальше от любви? – усмехнулся Василий. – Может быть, когда мне сравняется триста лет, как тебе, я тоже буду так думать, а пока…
– Триста?! – перебила его старуха, и впервые Василию почудились некие отзвуки жизни в этом мертвенном голосе: это было явное возмущение. – Триста!.. Ну, все равно, как бы то ни было, за эти годы я усвоила некую истину. И сейчас хотела бы сказать тебе: когда глупец, на свое несчастье, овладевает знанием, оно уничтожает его удачливый жребий, разбивает ему голову!
– Понимаю, – кивнул Василий. – Меньше знаешь – лучше спишь. Все старики так говорят. Однако не думаю, чтобы они следовали этой мудрости, когда им было семнадцать, двадцать, двадцать пять… Конечно, – оговорился он, с пренебрежительной жалостью оглядывая стоящий перед ним скелет, – слабо верится, что тебе когда-то было семнадцать. Может, ты отродясь была старухою? Что-то больно скучные речи ведешь!
Он и сам не знал, откуда взялась эта смелость – а может быть, наглость? – заставлявшая его грубить Кангалимме. Говорить в таких тонах с дамою, по возрасту годной ему в незапамятные прапрапрабабушки?
Вдобавок дерзить колдунье?! Уж сейчас она наверняка обратит его в трусливого шакала или вовсе в муравья: вон какие молнии заблистали в ее белых глазах!..
И все-таки Василий удерживал на своем лице развязную ухмылку. Вся жизнь его, весь многообразнейший опыт общения с прекрасным полом (даже в тех случаях, когда сей эпитет – безнадежный плюсквамперфект) научили его, что почтение – это последнее, чего женщина ждет от мужчины, и тот, кто возьмет на вооружение сию нехитрую истину, всегда добьется своего – у всякой женщины!
Правда, Василию никогда еще не приходилось применять свой опыт на практике в Индостане, тем более в общении с ведьмами. Оставалось уповать на то, что слово «ведьма» – все-таки тоже женского рода!
Прошло не менее полминуты (длиною в полжизни, не меньше!) – и Василий с восторгом понял, что он не прогадал! Едва заметная усмешка зазмеилась по сухим, как две ниточки, устам Кангалиммы…
И Василий с трудом подавил желание ощупать себя, дабы убедиться, что еще не утратил человеческого облика. Во всяком случае, то, что он мог окинуть мгновенным косым взглядом, издавна принадлежало ему.
Он с улыбкой взглянул на колдунью – и еле сдержал крик. На некий миг, столь краткий, что исчислить его человеку невозможно, ему почудилось, будто сухая старческая кожа Кангалиммы съежилась – и соскользнула с ее лица и тела, подобно тому, как иссохший кокон соскальзывает с новорожденной бабочки, – и она расправляет ослепительные черно-синие, с позолотой крылья, чтобы ослепить цветы и солнце своей красотой.
Не древняя старуха стояла перед ним – прекрасная юная женщина с глазами ярче бирюзы и причудливой волной золотых волос, окутывающих нагое тело, которое совершенством форм могло бы искусить святого!..
Видение длилось не дольше просверка молнии, увиденного во сне, перед Василием предстало прежнее олицетворение древности, а он с трудом подавил желание перекреститься.
– Да ты, я вижу, из тех, кому нужна только победа… победа любой ценой, – прошелестела Кангалимма. – Одумайся! Остановись! Победа порождает ненависть; побежденный живет в печали. В счастье живет спокойный, отказавшийся от победы и поражения. Блажен, кого судьба создала лозою, что гнется от бурь, только гнется и остается невредимой от ударов житейских. Нет счастья, равного спокойствию!
В голосе ее зазвучала горечь, и Василий почувствовал внезапную жалость.
– Не трать на меня своей великой мудрости, – молвил он тихо. – Быть может, я ее не стою. К тому же глаза твои зорки, ты умеешь читать в сердцах людей. Скажи: что еще видишь ты в моем сердце, кроме любви?
Белые, бледные глаза словно бы впились в его взор – и Кангалимма безнадежно махнула рукой:
– О, сколь ничтожна жизнь! Мы, как поденщики, изнуряем себя день за днем напряжением страстей, надеясь на день грядущий, однако новый день настает – и находит нас теми же тружениками жизни, мечтающими о счастии, о славе, о любви… только мечтающими! Но что же делать, что делать! Нет пламени сильнее, чем любовь, и все мы обречены гореть в нем мучительно. Так гласит дхарма, священный закон Брамы. Не мне спорить с волею бессмертных богов и останавливать того, кто следует путем страсти. Но… но ты должен знать о последствиях, которые будет иметь твой поступок.
– Мне ни до чего нет дела! – не помня себя, выкрикнул Василий. – Я только хочу спасти Вареньку… Чандру, ее одну!
– Их двоих, хочешь ты сказать, – усмехнулась Кангалимма.
– Как это? – опешил Василий. – Что, Нараян тоже в беде?! Ну так я и пальцем не пошевельну ради этого подлого предателя!
– Вся вина Нараяна в том, что он следует путем своей Кармы – а это тоже страсть, поверь. Но ты… ты- то каков?!
– А что – я? – ошарашенно спросил Василий. – Я-то чего сделал, а?
– Ты… ничтожный избранник богов, дерзнувший поспорить с ними! Ты хочешь узнать у меня, каким способом можно разрушить цикл возрождения богини, а ведь даже не знаешь о том, что жена твоя чревата!
Только теперь Василий понял, что означает выражение – впасть в столбняк. Да… понадобились бы крики целой стаи павлинов, чтобы прервать это оцепенение, прежде чем его телу просто надоела каменная неподвижность. Не скоро смог он разомкнуть пересохшие губы и пробормотать:
– Варенька и я… о боже! Это… надеюсь, это сын?
– Сын! – с непередаваемым отвращением воскликнула Кангалимма. – О, если бы Аруса и Чандра зачали в ночь Великого Полнолуния сына, они могли бы идти своим путем спокойно и дети Луны не влачились бы по их следам, простирая руки в мольбе! Но они зачали дочь… дочь, которая должна спасти детей Луны от
