знает, кто он, чего он и зачем. Впрочем, он предполагает и чувствует зачем. Он слышит музыку этого зачем. Хотя бы потому следовало успокоиться. Но успокоиться он никак не мог. Пока его не озарило. Дурман-то прошел! Безразличие ко всему исчезло напрочь! Туман бытия не рассеялся. Он и никогда не рассеется. Но чьи-то чары или чьи-то воздействия иного свойства рассеялись. И многое из случившегося на смотринах дома Тутомлиных он вспомнил, и многое ему стало очевидным. Но не все.
22
Шеврикука отправился в получердачье, но Пэрста-Капсулы не обнаружил. Однако недавнее присутствие Пэрста под крышей Землескреба ощущалось. Разыскивать Пэрста-Капсулу Шеврикука не посчитал нужным, хотя кое- какие ответы получить от него было бы нелишним. Но, видимо, Пэрст сам знал, когда и что ему, Шеврикуке, сообщить или открыть. Хотелось бы так думать... Но можно было допустить и иное. Во всяком случае, позавчера Пэрст-Капсула посещал дом Тутомлиных, с какой целью - ведомо ему (а может, и кому-то другому). Он то и дело оказывался рядом с ним, Шеврикукой, и сопровождал его (или конвоировал!) домой, в Землескреб. Мельтешили и суетились в нижних палатах прохвост Продольный и двое его приятелей домовых из Останкина, одной породы с ним. Был там и так называемый дядя, бритоголовый боевик. Любохват. А может, только делали вид, что мельтешили? Дядя же чаще выглядел злым, властно-солидным и озабоченным. Какие заботы привели его на Покровку? Вряд ли интерес к его, Шеврикуке, личности. Хотя и такой интерес следует держать в уме. Не Продольный ли выкрикивал: 'Бочонок Полуботка! Бочонок Полуботка!' Но как останкинские мелкие пройдохи (исключим Любохвата) вообще посмели суетиться в чужих пределах, как допустили это, не пресекли и не наказали? (Своему присутствию на Покровке Шеврикука как бы и не удивлялся, полагая, что тут случай особый, его собственный, но ведь и его, в конце концов, пытались обуздать и пресечь.) Или Любохват имел городские полномочия, а останкинские пройдохи были приданы ему подручными? А зоркие сычи из Темного Угла, проявлявшиеся в нижних палатах, они что - были сами по себе, по собственной охоте и страсти? Или по чьему-то приватному заказу, при наличных платежах за услуги? Или тоже были посланы в придачу Любохвату? А может, они наблюдали за определенной им (ими) персоной, прихватывая в обзоры своего бдения любые особы, скажем, и его, Шеврикуку? Ну и пусть! Ну и их сычиное, темное дело! Ответы на все имеются. А коли они есть, их следует добыть. Не все они будут полезны, не все вразумительны, иные его удивят, расстроят и ослабят. А иные и ужаснут. Ну что же, он сам выбрал себе развлечение. И уж совершенно необходимо было уяснить, кто старался навести на него дурман или воздействовать, применяя слова просвещенных специалистов, психотропным оружием, с какой опять же целью - попугать, предостеречь либо произвести над ним увлекательный опыт? Либо вовсе уничтожить в нем сознание? Шеврикука не слишком надеялся выяснить это сразу, но к новым атакам и опытам он был обязан готовиться. Один ли был на Покровке (орудовал, наблюдал, интересовался, исследовал и пр.) Бордюр или с командой? И отчего они из своего наднаучия не могли обойтись для приобретения сведений приборами, датчиками, или что там у них имеется? Неужели и у них есть потребность в личном участии? И их тянет поглядеть, послушать, а может, и дотронуться до чего- то? Леночку Клементьеву, узнал теперь Шеврикука, готовили к выходу не день и не два. А прежде долго уговаривали. Перед смотринами последовали запросы о привидении - какого века, какого пола, каких кровей, летает или парит, какова стартовая стоимость, нуждается ли в кормлении и т. д. Некоторые давали понять, что свой интерес к зданию связывают в первую очередь с ценностью привидения. Поначалу Дударев легкомысленно отнесся к подобного рода любителям. Но Кубаринов был категоричен 'Вы бросьте эти свои либеральные замашки! Привидение должно быть! Договоритесь с ним!' Дударев пожал плечами и решил полпрефекту не противоречить. Он выезжал на переговоры с привидением, причем обращался к нему (к ней) в разных комнатах, залах, коридорах и даже на лестницах, в дневные и вечерние часы. Ответов не услышал, впрочем, он и не рассчитывал их услышать. Он полагал, что Кубаринов забудет о своей блажи, а если вразумленное им привидение вдруг явится на смотринах, он, Дударев, заявит Кубаринову: 'Вот, пожалуйста. Переговоры были трудными, но успешными'. И потребует отдельный гонорар. Кубаринов же не только не забыл о своей блажи, но и при утряске протокола церемонии распорядился выход привидения держать особым номером культурной программы. Тогда Дударев и вспомнил о Леночке Клементьевой. Она чахла по Митеньке Мельникову, этому дурошлепу. А значит, была чахлая. Привидение прежде всего должно покорять чахлостью, полагал Дударев, и, как оказалось, ошибался. Конечно, он мог бы нанять какую-нибудь удручающего вида артистку миманса, привыкшую скучать вблизи Жизели, или же, в расчетах сэкономить, мадемуазель из мосфильмовской массовки с нервической натурой. То есть тех, кто знал ремесло и был бы рад зрителям. Но все чужие болтуны, особенно если им недоплатят. Уговаривать Леночку пришлось долго, но уговорили. С ней занимались, ей подбирали наряды не только в театральных костюмерных, но и в запаснике Новоиерусалимского музея, и все шло вроде бы хорошо. Невинная пастушка, соблазненная барином, вот кем становилась Леночка Клементьева. Рассеянный гений, кандидат наук Мельников, под дулом дударевской воли вынужденный мудрить в нижних палатах со звуком и светом, и тот иногда, будто просыпаясь, удивленно смотрел на Леночку, видел ее в васильковом поле, и свирель из орешины пела рядом. Дудареву же она казалась фарфоровым изделием, и он отчасти был недоволен, по нему какие-либо выпуклости, округлости и вообще определенности форм для привидения были лишними, в идеале ему следовало быть чахло-плоско-размытым, ну да ладно, утешал себя Дударев, темноту произведем погуще. Леночка маялась, куксилась, капризничала, заявляла, что ей противно ломать комедию. Но вызвавшаяся быть при ней Совокупеева ставила Леночку на место. 'А ну-ка к зеркалу! И поправляй ресницы!' говорила ей Совокупеева Александра Ильинична, она же Саша, она же Сашенька, она же в дальнейшем Александрин. Дударев был экономист, и Совокупеева была экономист. А Клементьева - музыковед и в Департаменте Шмелей, в музыкальном управлении, занималась (в закрытой теме, ну и тем более) биомузыкой, вела и стрекоз, а потому Дударев считал ее натурой артистической, способной при случае лицедействовать и порхать. И вот он ошибся. В звездную минуту выхода Леночка, уже убранная, загримированная, надушенная печалью умирающих камелий, разревелась и отказалась являться. Тогда-то Дударев и бегал от рассерженного Кубаринова в походную гримерную с угрозами и уговорами. Пытались Леночку просто вытолкать, но она оказалась такой мускулистой и цепкой, что и Совокупеева не смогла справиться с ней. 'Да что же это! - недоумевала Совокупеева. - А-а! Где наша не пропадала! Сарынь на кичку!' Она моментально сбросила с себя одежды, какие могли бы вызвать недоумения гостей, приказала ассистентам из инфизкультовских птенцов затянуть на ней корсет, добытый для Леночки, что они и произвели с удовольствием и хрустом ('Кости-то не ломайте, гвардейцы!'), выбрала что-то из разбросанных там и тут тряпок, примяла свои роскошные волосы париком и шишаком Минервы, не удержалась, мазанула себя у зеркала красками и помадой, ей бы тогда - с гиканьем, да на спине лошади, да на манеж цирка, но пришлось присмиреть и притихнуть, но страдалицей не стала, а поплыла павой... Александрин... Некоторые были довольны. Полпрефекта Кубаринов был чрезвычайно доволен. Этакие ананасы да в его саду. Он служил в бывшем Департаменте Шмелей наверху, среди шмелей самых мохнатых, видел Совокупееву в президиумах, но в привидении ее не признал. Да и сам он был уже не тот, что в Шмелях. Кубаринов и Гликерию с Дуняшей посчитал произросшими в его саду. Дударев тоже был, конечно, доволен. Правда, появление местных, не столь обязательных уже привидений его вначале смутило. 'Вылезли бы вовремя и нас бы не томили'. Когда же случилось приключение со вспышкой страстей, смысл которого мало кем был правильно истолкован, Дударев возрадовался. Ну пусть кого-то искалечили, ну пусть кому-то морду побили (и Дударева помяли), и пусть, без этого в Москве нельзя. Старались не зря, не зря накрывали столы, не зря тормошили живописцев, не зря добывали минометный расчет впечатление произведено! Произведено! А с привидениями и вообще делу даден неожиданный ход. Дударев уже сообразил, что сейчас долговременное городить нет смысла, а надо все соображать на ходу. Теперь он охотно разговаривал с репортерами и рекламными дельцами, и получалось, что три явленных привидения с его предприятием связаны контрактами. Есть и другие. У каждой из трех дам своя судьба, свои коммерческие интересы, и они не разыгрывали интермедию, а стихийно проявили страсти трудового соперничества, по-старому соревнования. Но их проблемы будут улажены. Так Дударев просвещал. Иногда задумывался: а вдруг эти две чужие бабы - не местные привидения, а бывшие сотрудницы какого-нибудь бывшего Департамента. Скажем, Департамента Дорожных Краж. Тогда дело будет сложнее. Но впрочем, пока мысли Дударева о привидениях были не самые важные... А ведь Бордюр обещал, что более никогда вблизи меня не возникнет, вспомнилось Шеврикуке. Но взял и возник. И именно в той, поднебесной, а-ля бордюковской оболочке. В беседе с доверительными якобы интонациями Бордюр уверял, что Шеврикука и останкинские домовые находятся вне его задач и проблем, не известно каких, деловых ли, ученых ли, сыскных ли, или лабораторных, они ему даже не сбоку припека. Что ж, Бордюр, выходит, специалист по привидениям? Или
