Вьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза…
– Высоко, Мишенька! – сказал один.
– Нет, не высоко, Гришенька, – ответил другой. И опять негромко и душевно запели:
До тебя мне дойти не легко,
А до смерти четыре шага.
– Значит, решительно не возьмете меня? – с тихим смехом, близко щурясь на Володю, спросила Вересова. – Решительно отказываетесь?
– Да как же мы вас возьмем, когда у нас полный комплект, все сто процентов личного состава…
– Тогда, Владимир Афанасьевич, я сама возьмусь. Я ведь, если захочу, все могу. Вы меня еще не знаете…
– Немного знаю.
В двенадцатом часу ночи у Вересовой зазвонил телефон, Она взяла трубку и, вдруг сразу раздражившись, передала ее Володе:
– Вас какая-то дамочка.
– Да, – сказал он, – Устименко слушает.
– Это Нора, Владимир Афанасьевич, – услышал он торопливые, сбивающиеся слова. – Я из отпуска прибыла и в дежурке увидела Ашхен Ованесовну. Плохо ей совсем, наверное, я так думаю, пневмония. У нее даже сознание туманное…
– Вы где?
– Да на пирсе у дежурного. Я хотела подполковника нашего в госпиталь направить, но они сердятся.
– Иду! – сказал Володя.
Богословский и оба офицера – Миша и Гриша – пошли с ним. Вера Николаевна, позевывая, попрощалась и обещала помочь, если понадобится. Покуда Володя натягивал шинель, она быстрым шепотом советовала ему не ссориться с Мордвиновым и вообще не наживать себе тут врагов.
– Вы на таком хорошем здесь счету, – добавила она, – зачем же все себе портить…
В скалах главной базы по-прежнему завывал ветер, только теперь он нес волны колючего, режущего снега. В дежурке было так холодно, что даже мичман в шапке-ушанке и черном флотском тулупчике отбивал валенками чечетку, чтобы согреться. Ашхен Ованесовна, пунцовая от жара, дремала в углу на своей табуретке, тоненькая Нора в черной шинельке пыталась напоить ее водой из кружки. И еще кто-то был здесь, нечто закутанное в одеяло и платок, ребенок по всей вероятности, Володя не разобрал сразу.
– Уй, бабка наша! – радостно удивился офицер Миша. – Узнаешь, Гришан?
Оказалось – оба они были катерниками и как-то после набеговой операции очутились в 126-м, немного контуженные и чуть обмороженные. Теперь и Володю они вспомнили, и сестру Нору.
Богословский взял в руки запястье Ашхен и покачал головой, а Нора в это время говорила:
– Ее непременно домой надо. Она иначе не успокоится. Ей все кажется, что там сейчас раненые прибывают и все совсем у нас худо…
Гриша и Миша переглянулись, пошептались и отозвали Володю в сторону. С их точки зрения, был только один выход – увидеть командующего.
– Поздно, – усомнился Володя.
– Он в это время всегда в штабе, – сказал Гриша.
– Это точно, – подтвердил Миша. – Адмирал раньше двух из штаба никогда не уходит.
– А пустят?
Офицеры опять переглянулись и заявили, что с ними пустят. Их розовые, энергичные лица были полны доброго сочувствия, они непременно должны были действовать и даже рисковать чем угодно, если это необходимо.
– И не задержат нас, товарищ майор, мы пароль знаем, – сказал Гриша.
– Тут на прорыв надо ориентироваться, – решительно заявил Миша, – тут или пан, или пропал…
До штаба по мерзлым ступеням, в свисте пурги, они добежали не более как за десять минут. Дважды Володя кубарем скатывался вниз, катерники дружно его поднимали, дружно отряхивали от снега, дружно приободряли. В здание штаба они проникли беспрепятственно, здешний адъютант был для Миши и Гриши просто Геной, дружком по училищу. Гена же и состряпал пропуск.
– Теперь дело ваше, – сказал он торопливо, – прорывайтесь…
Тут стоял строгий матрос с автоматом, матовые лампочки освещали красную ковровую дорожку. Катерники, обдернув кителя, причесавшись одинаковыми жестами у зеркала, обдернули китель и на Володе, причесали и его.
– Полный вперед! – приказал Гриша.
– Смелость и честность! – посоветовал Миша.
– Никаких предисловий, – наказал снизу адъютант Гена, – он этого не любит.
