– Вы уверены, что после?
– Я же не доставляю почту, – вызывающе произнесла Вересова. – Увидела ваш почерк – вот и все. Разумеется, я могла переслать ваше послание подполковнику Козыреву – он-то знает, где Степанова, сам ее отсюда увозил, но вряд ли бы вы меня за это похвалили…
Устименко молчал.
Вересова вытащила из-под топчана свой потертый чемодан, раскрыла его и, легко опустившись на колени, занялась укладыванием своих вещей – чего-то розового, прозрачного, странно не солдатского в этой военной жизни. И запах духов донесся вдруг до Володи.
– Вы не раздражайтесь! – попросила она. – Здесь же все равно было пусто. А мне так надоела Норина гитара, шушуканье сестричек, весь этот наш милый коллектив. Так хорошо было читать тут и предаваться радостям индивидуализма. Надо же человеку побыть и одному.
– Да ведь я ничего, – вяло ответил он.
В дверь постучали, Митяшин принес чайник с кипятком, хлеб в полотенце и дополнительный офицерский паек – печенье, масло, консервы – целое богатство. И еще водку – две бутылки, подарок от шефов, прибывший в Володино отсутствие. Вольнонаемная Елена уже прыгала как коза, капитан Шапиро, со своей милой, чуть рассеянной улыбкой, принес подписывать бумаги, Нора, запыхавшись, доложила, что «в пантопоне нахально отказывают второй раз», зуммер полевого телефона запищал на полочке, знакомый, привычный «беспорядочный порядок» войны, быт ее будних дней вновь всосал в себя военврача Устименку, и вернулся он в свою каменную землянку только к ночи – голодный, усталый, но успокоившийся – и ничуть не удивился, увидев накрытый стол и Веру Николаевну – тонкую, высокую, удивительно красивую, горячо и ласково оглядывающую его.
– Это по какому случаю? – спросил он, привычно вешая халат у двери.
– Бал? По случаю вашего благополучного возвращения.
– А вы, по-моему, уже выпили?
– Обязательно. Если вам все равно, что вы вернулись, то мне это совсем не все равно, а если вы вернулись к тому же в мой день рождения, то, согласитесь, это очень любезно с вашей стороны…
– А разве сегодня ваш день рождения?
– Через двадцать минут начнется мое рождение!
– Так позовем побольше народу!
– Нет, – пристально и горячо глядя в Володины глаза, сказала Вересова. – Ни в коем случае. Это ведь мой день рождения, а не ваш! Правда?
Он сел и потянулся за сигаретами.
– Только не опасайтесь ничего, – попросила она. – Все равно про нас говорят и будут говорить. И все равно Шурочка будет плакать, а Нора носить в лифчике вашу фотографию. Тут уж ничему не поможешь…
Глаза ее искрились, губы вздрагивали от сдерживаемого смеха.
– Знаете, кто вы, Устименко?
– Ну, кто?
– Тихоня-сердцеед, вот вы кто! Бабы про вас говорят не иначе, как всплескивая руками и закатывая глаза. И еще эта ваша независимость, помните, как сказала умница Ашхен: «Элегантное хамство по отношению к сильным мира сего». Женщины ведь от этого сходят с ума. Видеть человека, который совершенно не робеет перед лампасами и сохраняет спокойствие…
– Ладно, – сказал Устименко, – больно уж вы меня превозносите. И не в сохранении спокойствия вовсе дело. Я, Вера Николаевна, не раз говорил, что военный наш устав – мудрейшая книга. Он дает полную возможность чувствовать себя полноправным гражданином при самой аккуратнейшей системе соблюдения субординации.
Он налил ей и себе водки и положил на тарелку кусок трески в масле.
– И все равно вы какой-то замученный! – вдруг тихо сказала Вересова. Неухоженный сиротка! Есть такие – волчата. Нужно вас в порядок привести отстирать, отпарить. Только не топорщитесь с самого начала, никто на вашу внутреннюю независимость не покушается.
И, помолчав, осведомилась:
– Тяжело в этих конвоях?
– Нет, ничего.
Они чокнулись через стол, напряженно глядя в глаза друг другу. Вера выпила свою водку, покрутила маленькой головой и высоко уложенными косами, засмеялась и налила сразу еще.
– Захмелею нынче. Только не осуждайте, строгий Володечка!
«А что, если она и вправду меня любит? – спокойно подумал он. – Тогда как?»
– Ничего вы мне не желаете рассказывать, – сказала Вересова печально. Я знаю, что для Степановой бережете. Она, конечно, прелесть – ваша Варя: и безыскусственна, и душа открытая, и юность у вас была поэтическая, и все такое, но детские романы обычно ничем не кончаются. Если не очень уж ранними браками, которые обречены на развал. Но это все вздор, это я не о том. Я о другом…
Откинув голову, смеясь темными, глубокими, мерцающими глазами, с недоброй улыбкой на губах Вересова предупредила:
– Я вас ей не отдам! Не потому, что вы ей не нужны, это все пустяки разные эти Козыревы, хоть я, разумеется, могла бы и с большой выгодой для себя вам этого Козырева расписать, но я это сознательно не делаю, потому что вы умный и мои соображения понимаете. Я вам точно говорю, что Козырев – это вздор, это ее несчастье. И тем не менее я вас никому не отдам. И потому не отдам, что вы мне неизмеримо нужнее
