- А какой? - прищуриваясь, усмехнулся Гертнер.
А я ответил:
- Родной.
* * *
Рано утром - я только что успел встать - ко мне прибежал сын.
Анна Николаевна, взглянув на Ивана, всплеснула руками и ахнула:
- Батюшки мои! Ванечка, что с тобой? На тебе лица нет!
- Ну-ну! - остановил я ее. - Не видишь, что человек заработался. Не приставай.
Старуха набросилась на меня. Мне некогда было с ней препираться: меня беспокоил сын. С Иваном делалось что-то неладное: глаза ввалились, сухие губы нервно дрожали, руки беспорядочно теребили носовой платок Мне было жалко сына, но он раздражал меня: так распуститься из-за бабы!
Чай мне был не в чай. Иван ничего не захотел ни есть, ни пить - Анна Николаевна приставала зря. Досталось же от нее, конечно, мне - это я спешил как угорелый и не хотел заставить сына съесть поджаристую хрустящую оладью. Я спешил, но спешил потому, что видел, как нетерпеливо ждет меня Иван. Я сам предпочел бы ничего не есть, но вредная старуха тогда обязательно что-нибудь заподозрила бы.
Московские улицы тянулись пустыми и длинными дорогами, утренняя свежесть готова была убежать вслед за первым трамваем, невидимое солнце чертило бульварные дорожки широкими радостными полосами.
Мы шли по бульвару. Иван то замедлял шаг, то принимался бежать, и мне трудно было идти с ним вровень.
Изредка встречался сонный торопящийся прохожий, и только один садовый сторож, подбиравший разбросанные на земле папиросные коробки, все время маячил перед нашими глазами. На самом краю бульвара Иван остановился. Я думал - он хочет сесть, и опустился на исписанную надоевшими именами скамейку. Но сам он не сел, а остановившись, наклонил ко мне лицо.
- Я не могу так, я не могу так! - с истерической дрожью в голосе зашептал он. - Я люблю ее, но не мог бы теперь ее видеть.
Тут он заметно выпрямился и, сжав кулаки, заорал на меня, точно со мной обманывала его Нина Борисовна:
- Этого я не прощу! Никогда, никогда!..
И потом быстро забормотал, не доканчивая фраз, путаясь в собственных мыслях:
- Понимаешь, я начинаю сопоставлять отдельные факты, начинаю проверять нашу жизнь, и каждая мелочь, не имевшая раньше значения, говорит мне об ее измене. Каждый новый день приносит новые случайности, образующие тяжелую цепь улик. Каждый день ко мне приходят наши общие знакомые, узнавшие о нашем разрыве, и начинают жалеть меня... Понимаешь ли ты: жалеть! Ночью меня преследуют страшные сны. Я не знаю ее любовников - одни называют одних, другие - других, но она снится мне в чужих объятиях... Я не знаю, что мне делать. Мне очень трудно, но я слишком здоровый человек, слишком люблю работу, чтобы добровольно уйти из жизни. Тебе говорю я все это не в поисках утешения, не нуждаясь в поддержке... Перед тобою, отцом, своим, моим верным, и чистым душою отцом, хвалюсь я такой же сильной, как у тебя, душою. Я люблю ее, и любовь моя даст мне силы оттолкнуться от нее, забыть ее и начать новую жизнь так, как будто я не знал ее никогда.
Над нашими головами слабый городской ветерок шелестел бледными и пыльными листьями бульварного деревца.
Иван нежно посмотрел на меня и хорошо пожал мою руку.
- Спасибо, что выслушал меня, - сказал он. - А теперь пойду на работу.
Какой у меля сын! Как я его люблю! Молодчина, сынок, перемелется - мука будет. Никакой боли мы с тобой не поддадимся.
* * *
Стройка подходит к концу. Осталось доделать самую малость - двери на петли надеть, рамы вставить, застеклить, стены покрасить. Но комнаты, комнаты, в которых будем жить мы, уже готовы.
Начали проводить обследование - кому живется хуже. Вместе с Глязером я обошел не одну квартиру и поистине могу сказать: всем хуже.
Были в доме на Мещанской. За розовыми облупленными стенами живет несколько членов нашего кооператива.
По крутой и покрытой скользкой грязью лестнице поднялись на четвертый этаж. Квартиры, робко прячущиеся под крышей и неприветливо встречающие случайных посетителей, стыдятся собственной тесноты и темноты. Право, нежилые чердаки выглядят уютнее, спокойнее, внушительнее.
Мы зашли к товарищу Павлищенко - чахлой, но веселой нашей фальцовщице. Вместе с нами пришел дождь. Мелкой дробью застучал он в окно, и вдруг на мой красный насмешливый нос упала с потолка капля - настоящая дождевая капля. Я поднял голову к потолку: по сероватому квадрату расплывалось мрачное сырое пятно, в углу по стене робко пробиралась к полу тоненькая струйка воды.
Глязер посмотрел вслед моему указательному пальцу, покачал головой и недружелюбно обратился к Павлищенко:
- На новую квартиру надеетесь? Скверно. Почему не обращались к коменданту?
Павлищенко печально улыбнулась.
- Как же не обращалась? - тихо произнесла она. - Несколько раз, бывало, придешь к нему и скажешь: 'Вот посмотри, на улице дождик - и у нас дождик'. А он скажет: 'Что же? Дождик пройдет, и у вас стенки высохнут'. Мы собирались у коменданта по нескольку человек. Говорили ему: 'Так нельзя, здесь живут работницы с детьми'. Он на это отвечал: 'А как же раньше жили?..' И напрасно было повторять, что раньше одно, а теперь другое...
Мы обошли с Глязером семей пятнадцать и везде встречали то же: людям тяжело, сырость и темень убивают человеческую бодрость.
Делить комнаты собрались все.
Разговор пошел крупный, серьезный: площади не хватало. Началась грызня. Каждый надеялся получить к осени сухой и теплый угол. Площади не хватало, и не мне одному предстояло зимовать в старом опротивевшем подвале.
Перед самим собой хвалиться нечего: я мог бы получить квартиру - пай внесен полностью, подвал мой никуда не годится, работал в кооперативе на совесть. Однако я отказался. Встал и прямо заявил:
- От получения площади отказываюсь. В первую очередь дадим комнаты бабам с маленькими ребятами. Да есть и бездетные, живущие еще похуже меня.
Отказался - и тут же поспорил с Гертнером.
Он стоял у стенки, заложив руки за спину. Услыхав мой отказ, он быстро подвинулся вперед, посмотрел на меня умными глазами и громко заметил:
- Незачем, Владимир Петрович, благодеяния оказывать. Живете вы скверно и на получение квартиры имеете все права.
- Нет, Павел Александрович, - ответил я ему, - кроме прав, я имею еще сознательность. Потому-то я и сам от квартиры отказываюсь, и вам то же, Павел Александрович, советую.
- И мне советуете? - настороженно спросил Гертнер, поднимаясь на цыпочках. - Почему же?
- Да потому, Павел Александрович, что вы человек одинокий, комната у вас маленькая, но для одного сойдет, и еще зиму вы переждать вполне сможете.
- Конечно, конечно, - поспешил согласиться со мной Гертнер. - Но, я думаю, можно принять во внимание мою работу в кооперативе - я потратил столько сил...
- Все мы тратим много сил, Павел Александрович, - перебил я его. - Но ведь не только для себя тратим мы свои силы.
Тут ему крыть было нечем. Он не мигая смотрел на меня несколько секунд, затем опустил веки и невнятно сказал:
- Да, да...
И потом до конца собрания Гертнер не проронил ни слова.
Представленный нашим правлением план распределения жилой площади общим собранием был утвержден. Ну, не совсем таким, каким он был представлен: мне квартиры не дали, Гертнеру не дали, но утвержден...
Я уходил удовлетворенный. Дом вырос, вслед за ним вырастут новые, и наши ребята, в мелочной жизни
