- Да, следующее воскресенье будет и у меня и у тебя, но его не будет у нас двоих вместе.
Я не понимал ничего. Кто-нибудь из нас рехнулся. В чем дело? О чем он говорит? Нет, я отказываюсь догадываться.
А дьякон еще заунывнее добавил:
- Ты потерял приятеля. Ты видишь меня в последний раз.
Ах, так вот в чем дело. Мне стало ясным все. Дьякон на меня за что-то обиделся, обиделся серьезно, и решил больше не встречаться со мной. Пустяки, я сейчас с ним помирюсь, даже извинюсь, если это будет нужно, и снова все обойдется.
Но дьякон предупредил меня.
- Завтра я уезжаю в Нарымский край, - раздельно произнес Ливии.
Ага, так вот оно в чем дело! Я всегда говорил - церковь не доводит людей до добра.
- Дурак! - не мог я не обругать дьякона. - Зачем ты ввязался в политику? Чем была плоха для тебя наша власть? Предоставь контрреволюцию идиотам и негодяям.
Нет, я не могу описать выражения дьяконовских глаз - мы оба воззрились друг на друга, как влюбленные лягушки.
- Что с тобой? - протянул опешивший Ливии.
- Дурак, дурак! - продолжал я усовещать дьякона. - Рассказал бы мне про свои политические шашни, и я сумел бы вызволить тебя из беды. Честное слово, никуда бы ты не поехал. Нет, нет, я не зарекаюсь! Пожалуй, я сообщил бы о заговоре куда следует. Но для тебя я потребовал бы пощады. А теперь пеняй на себя. Тебя высылают, и поделом.
Дьякон понял. Господи, как он зарычал, заблеял, завизжал! Такую какофонию я слышал впервые в жизни. Я уверен: будь в пивной немного попросторнее, дьякон начал бы кататься по полу. Еще немного, и с ним начались бы корчи.
Я разозлился опять: человека ссылают в Нарым, а он хохочет. Вероятно, высылка сильно потрясла моего друга, и он потерял рассудок. Наконец дьякон схватил меня за плечи и завопил:
- Я уезжаю в Нарым по доброй воле.
- Врешь! - закричал я. - В Нарым по доброй воле не едут.
- Едут! - еще громче завопил дьякон. - Я еду. Мне надоело махать вонючим кадилом. Надоело смотреть на гнусавых старух, жирных лавочников и рахитичных девочек. Не хочу! Я тоже желаю работать. Понимаешь, Владимир Петрович, работать хочется. Но в Москве бывшему дьякону работы не достать. Хорошо. Ты думаешь, я стал плакать? Я пришел и спросил: а где же можно достать бывшему дьякону работу? Меня спрашивают: 'Бухгалтерию знаете?' Говорю: 'Знаю'. - 'Тогда, - говорят, - не хотите ли в Нарымский край ехать, там для факторий Госторга счетоводы требуются, но уж очень там холодно, и охотников находится мало, однако жалованье платят большое'. Я недолго думал. 'Плевать мне на жалованье', - говорю. - На мне столько жира, что никаким морозом меня не пробрать. 'Полтора месяца, спрашиваю, на устройство домашних дел дадите?' Дали. Я подписал договор и полтора месяца, как приготовишка таблицу умножения, всякие дебеты и кредиты изучал. Выучил и завтра еду в Нарым.
Голубчик, дьякон... Нет; какой же ты дьякон! Тит Ливий, дай я тебя поцелую!
Нашего полку прибыло. Вот каковы мы - старики. Где-нибудь там, за границей, человек всю жизнь копеечки собирает и на старости лет на проценты живет. Здесь у нас таких нет. Нас всю жизнь трепали всякие неприятности, не каждый день мы обедали, не всегда могли согреть руки, но ничего, мы не раскиселились, мы еще молодым покажем, как надо работать. И везде в нашей стране старики таковы - сверху донизу, от наркома и до меня.
- Тит Ливий, как ты меня обрадовал, - говорю я, а сам и смеюсь, и жму ему руку: не зря я с ним каждое воскресенье за одним столом встречался.
Вот расстаемся мы и, должно быть, да уж какое там должно быть, наверное, никогда не встретимся, а обоим нам радостно.
- Так вот зачем ты Ливия на Ивана переменил? - говорю я дьякону.
- Посуди сам, - отвечает он: - приедет счетовод Иван Дмитриевич Успенский, и никому до него никакого дела - только работай хорошо. А приехал бы Ливии - сейчас же расспросы: какое странное имя, а не из духовного ли вы сословия...
- Что же, прийти мне завтра на вокзал тебя проводить? - предложил я ему.
- Не стоит, - внимательно и ласково отказался дьякон. - Придет жена и реветь будет. Пусть уж наедине со мной наревется, без свидетелей. Ведь ей, кроме денег, от меня больше ничего не видать.
Терпеть не могу, когда мужчины целуются, но с Ливием мы расцеловались. Адресов мы друг другу не давали. За всю свою жизнь я пары писем не написал и писать ленив. Да и что в письмах скажешь? И без писем мы будем знать, что каждый из нас доволен своею жизнью, много работает и хорошо ест.
Я всегда готов сказать, что мы, старики, лучше молодых, и все-таки мальчишки победили меня.
Среди людей, посещающих церкви, есть здоровые люди. Да чем, к примеру, Анна Николаевна не здоровый человек? Нельзя их дарить попам.
Сегодня я пришел к комсомольцам и, нарочно хмурясь, спросил:
- А у кого тут в активные безбожники можно записаться?
* * *
Запахло земляникой, запахло сырой зеленой лужайкой, и в наших глазах мелькнуло воспоминание о синих-синих васильках. На нашей коричневой двери, скрипучей и злой в своем убожестве, на нашей двери, похожей на девяностолетнюю старуху, появилось объявление. Я не люблю бездушных, холодных огрызков бумаги, измусоленных сереньким крошащимся графитом, я не люблю часов, посвященных ненужной болтовне. Сегодняшнее объявление цвело: зеленый, красный и синий карандаши прошлись по бумаге и сделали свое дело они привлекли внимание.
Тра-ля-ля! Разумеется, извещение о собрании. Но до чего они докатились! Открытое партийное собрание, на которое приглашаются беспартийные рабочие, созывается в обеденный перерыв. Разумеется, в обеденный перерыв! Эти собрания так интересны, там разбираются такие животрепещущие вопросы, что никакой болван не согласится сидеть на них после работы. А в обеденный перерыв - пожалуйста, в обеденный перерыв я свободен.
- Пойдем, Климов, сходим, - позвал я своего приятеля, и мы двинулись.
Мы успели захватить конец Кукушкиной речи о производственной дисциплине, о прогулах, о необходимости улучшить, наладить, укрепить... Обычная речь: на тебе грош, но меня не трожь.
- ...Товарищи, все должны участвовать в новом строительстве. Товарищи, мы должны бороться за свое пролетарское государство. Товарищи, совместными усилиями исправим недостатки, учтем успехи. Итак, товарищи, за строительство.
Так кончил Кукушка свою речь.
Климов выступил шага на два вперед и вежливо спросил:
- Извиняюсь, сегодня беспартийных приглашали? Что от них требуется?
- Как что? - воскликнула Кукушка. - Вся масса рабочих должна участвовать в нашем строительстве. Мы ждем от беспартийных товарищеской критики, деловых указаний.
Тогда Климов со своего места закричал:
- Когда о том разговор, позвольте сделать товарищеское указание. Не так давно к нам привезли около двухсот ролей бумаги... Сложили ее на заднем дворе... Ночью, товарищ Кукушкин, супротив партийных директив, пошел снег, затем пошел дождь, ну и половины бумаги как не бывало. Выбросили ее, товарищ Кукушкин. Некоторые роли промокли до самой что ни на есть катушки и целиком пошли в срыв...
- Что вы хотите сказать этим, товарищ Климов? - оборвал его Кукушка.
- Интересно мне знать, - ласково разъяснил Климов, - кто за это дело отвечать будет и что для сохранения бумаги директором предпринято?
- Хорошо, я отвечу, - сухо произнес Кукушка. - Я отвечу всем сразу, а пока, товарищи, выступайте.
- А мне можно? - несмело спросила Голосовская.
- Слово имеет товарищ Голосовская, - сейчас же сказал Кукушка. - Три минуты. Пожалуйста, начинай.
- Скажите, - начала Голосовская, - на каком основании касса взаимопомощи мне в помощи отказала? Мне деньги были вот как нужны, - она провела ладонью по горлу, - а мне отказали... И как отказали, дорогие вы мои товарищи. Говорят, тебе отказано потому, что мы месяц назад видели, как ты пирожное в
