мрачный человек и держит над полом руку с зажженной спичкой.
Это не было похоже на воровство. Скорее всего, можно было подумать, что черный человек ищет клад. Но какие клады могут быть в только что отстроенном доме? Не клад ищет черный человек. Ясно: он хочет сжечь моего красавца. Он некрасивый, мрачный, черный - завидует красоте, светлости и белизне нашего детища.
Некогда было раздумывать. Последовавшее за этой мыслью действие я не могу хорошо припомнить...
Я бросился на черного человека, дернул его руку, держащую зажженную спичку, и повалил на спину. Метнулась вверх зажженная спичка, взвилась в воздухе, потухла и, упав, слабо зашипела - так зудит пойманная в руку муха.
При тусклом бредовом свете крохотного карманного фонарика я тяжело ударил черного человека по лицу, еще, еще, еще. Неизвестный втянул голову в плечи, вскрикнул, и я его узнал.
Это был Гертнер, и я выпустил его из своих рук, он наверняка слабее меня. Я знаю: прикажи я ему, вставшему и дрожащему, снова лечь, он не посмеет не выполнить приказания.
Я провел ладонью по полу и поднес руку к лицу - пресный запах керосина подтвердил вспыхнувшее подозрение.
- Наверх! - приказал я Гертнеру, и мы - Гертнер впереди, я сзади - с мигающим фонариком начали спокойно подниматься по лестнице.
Мы поднимались все выше и выше, дошли до площадки четвертого этажа и, не обменявшись ни одним словом, свернули на маленькую лесенку, ведшую на чердак и плоскую крышу.
Выйдя на крышу, мы очутились в пустыне. Внизу теплилась разнообразная жизнь - одинокие прохожие, цоканье лошадиных копыт, бесчисленные огни... И все же, стоя на крыше незаселенного дома, мы находились в пустыне. Только восточный ветер изредка вмешивался в наш разговор, относя в сторону отдельные слова.
Я стоял на самом краю крыши. Гертнер слабым движением мог легко меня столкнуть, но я его не боялся.
Гертнер вытянулся во весь свой длинный рост, судорожно, как от мороза, поводил плечами и понуро глядел поверх меня.
Я спросил:
- Павел Александрович, вы это зачем?
Лицо Гертнера перекосилось, он поднес руку к глазу, и только тогда я заметил, как сильно его ударил - из щеки сочилась кровь.
- Морозов, ты знаешь, с какой любовью строили мы этот дом, - ответил он мне. - Как я болел за каждую мелочь. И мне, - ты знаешь, Морозов, я много сил, много желаний отдал этому дому, - не нашлось в нем приюта.
Мне показалось, он всхлипнул. А может быть, и нет, - возможно, ветер отнес в сторону какое-нибудь слово.
- ...Мне - нет, - так пусть и никто не получит! - продолжил он в последнем порыве.
Что я мог возразить? Я напомнил ему о себе.
Отвернувшись, Гертнер безнадежно промолвил:
- Но ведь вы... Вы сильнее...
Возможно, я поступил невыдержанно: по правилам Гертнера следовало отправить в тюрьму, но я его отпустил... Я знал: истерический порыв мелкого человека исчез бесследно, он многажды будет раскаиваться. Тысячи неисчислимых мелочей превращают жизнь слабеньких людей в немощное страдание. Такие люди - наступает момент - идут в наших рядах, но вот дорога становится круче, ему становится жаль себя, жаль сил, отданных шедшим рядом соседям, и маленький человек срывается и падает вниз.
Я отпустил Гертнера и в одиночестве долго наблюдал очищавшееся от ночных облаков утреннее небо.
* * *
Непрестанное кружение нашей планеты проходит для типографии бесследно: ни одного движения вперед. Мир крутится вокруг солнца, мы же сами вокруг себя. День - ночь, ночь - день полны мучительного однообразия: ночь - тайна, неизвестность, мрак, день - слякотный день, сырость, туман, мразь. Белка в колесе исполнена мечтательного однообразия, она стремится назад. Нам путь назад заказан, вперед не идем, прыгаем на месте и плюем под ноги, авось проплюем землю и провалимся.
- 'Ночка темна - я боюся...' - звенит веселый голос Снегирева.
Беспечный голос: ночка темная в голове у парня.
Сегодня у нас заседание, неофициальное заседание, свои люди: побалагурить сошлись.
Удобнейшая комната - завком: всегда пусто. Председатель - человек занятой, в завкоме ему сидеть некогда, и потому тог, кто слаб, приводи баб, покупай вино, выбивай дно и веселись в пустом помещении до потери сознания.
Наша семья дружная, все говорить любители, особенно коли разговор предполагается по душам.
Климов достает грязный, засморканный платок, протирает глаза, приглаживает усы и спрашивает:
- По какому случаю и кем собраны?
Ответа он не получает. Все заняты досужими пересудами, никто не обращает внимания на его вопрос.
Мы терпеливо ждем прихода Жоржика Бороховича.
Но вот и они - спевшаяся и спившаяся тройка - Жоржик, Витька Костарев и Жаренов.
- Желательно посовещаться, - обращается к нам Костарев, - о порядках в типографии.
- Еще бы не желательно, - поддакивает Андриевич.
Жоржик и Жаренов стоят обнявшись, от обоих попахивает водкой - должно быть, хлебнули для смелости.
- Да кто нас сюда собирал? - интересуется Архипка.
- Мы, - веско произнес Витька, указывая пальцем на свою грудь. - Мы инициативная группа, решившая оживить производство.
- Инициативная группа? Так, так, - неодобрительно бормочет про себя Климов.
Жаренов протягивает руку вперед, другую засовывает в карман пиджака и начинает громить типографию:
- Невозможно становится, совсем невозможно. Разве у нас коммунисты есть? Нет их...
Жаренов растерянно обводит глазами присутствующих, точно ищет между ними коммунистов.
- Например, Косач партийный. Разве с него что спросится? Он человек маленький. За все про все будет отвечать администрация. Отвечать-то она будет, а пока нам - маленьким людям - прикажете в гроб ложиться? Продукты дорожают, ни к чему не приступись, никаких денег не хватит, надо требовать прибавку. Прибавки, и больше нам не о чем разговаривать...
Жоржик перебил Жаренова:
- Вообще мы больше не можем. Ни завком, ни ячейка нам ходу не дают... Новый порядок в типографии надо установить. Никакого начальства! Выберем сами себе заведующего, и пошла писать губерния. Что выручим - наше, убыток наш, прибыль наша...
До чего договорились ребята! Откуда мысли такие в голову лезут? Вот я вас, сукиных детей!..
- Это вы-то - Жаренов с Жоржиком - хозяева будете? - спрашиваю я разговорщиков. - Хозяева: один пьяница, а другой 'жоржик'.
- Как ты сказал? - гневно закричал на меня Борохович.
Со стула нетерпеливо вскочил Алексей Алексеевич Костомаров - метранпаж и честный партиец - и закричал:
- Кого, ребята, слушаете? Жаренов из партии выгнан? Выгнан. За хорошее партийный билет не отнимут. Мало Жаренов хамил, что ли? А вы его слушаете. И Жоржику не сегодня завтра лететь из комсомола. Слушатели! Они вам Советскую власть предложат свалить, вы тоже слушать будете?
- Зачем слушать, и мы говорить начнем, - отозвался Андриевич.
Климов размахнулся, стукнул кулаком по стене, провел пятерней под носом и обругал Андриевича:
- Тут, брат, не говорить: бить надо.
