городки?! Это же чудесное, расчудесное! Это такая игра!
– Славянская, русская игра! – подхватил, пошатываясь, Красновский. – И вы, милейшая Татьяна Александровна, непременно должны попробовать… непременно, да!
– А я знаю эту игру! – с улыбкой ответила Татьяна, вставая и подходя к Куницыну. – Это любимая игра моего отца!
Слова эти вызвали всеобщее оживление.
– Адам Ильич! И в этом мы с тобой духовные братья! – воскликнул дядюшка.
– И в этом! – радостно подтвердил Куницын, и они обнялись под общий смех и рукоплескания.
– Даже я пробовала метать биты! – говорила Татьяна. – Это так увлекательно, но требует сноровки!
– Ты метала биты? – умиляясь и восхищаясь ею, сжимал Роман ее руки. – Говори! Говори еще что- нибудь, моя любовь!
– Я метала биты! – произнесла она, неотрывно глядя в его глаза.
– Я люблю тебя! – произнес он так, словно любить ее было мукой. – Я люблю тебя, я умру за тебя!
– Я жива тобой! – обняла она его. – Жива тобой! И буду жить вечно! Вечно!
– Говори! Говори еще! Говори о битах, о костре, о Парамоне, о чем хочешь! Говори, умоляю!
– Я всех, всех люблю! – страстно заговорила Татьяна. – И хочу, чтобы все любили друг друга и чтоб всем, всем было так же хорошо, как и нам!
– И небу, и траве, и звездам? – спрашивал Роман, держа ее за руки. – Всему-всему?
– И небу, и траве, и звездам! И этим липам, которые я так полюбила сегодня!
– Еще, еще скажи мне, любовь моя! – умолял ее Роман, не замечая никого и видя только прелестное лицо Татьяны.
– Я… я много-много хочу сказать тебе! – говорила она, задыхаясь от волнения, словно на сильном ветре. – Но мне кажется, что я никогда не смогу сказать тебе главного, самого главного! Ты не понимаешь меня?
– Как мне не понимать тебя?! Я знаю каждую твою клеточку, каждое движение души твоей! И я жив тобой так же, как и ты мною! Я люблю тебя и готов любить тебя всякой, всякой!
– А я… я… – выдохнула она и бессильно улыбнулась. – Я не знаю слов, чтобы все тебе сказать. А я хочу сказать тебе все… И не могу…
– Ты все можешь! – с уверенностью произнес Роман. – И все слова тебе известны. И ты говоришь все, и я слышу это. Ты мне веришь?
– Да, – тихо ответила она.
Они смотрели в глаза друг другу.
А вокруг все были в движении – в центре луга, неподалеку от костров устанавливались четыре фонаря, Красновский с Рукавитиновым известкой намечали на земле квадрат, Антон Петрович снимал пиджак, громко распоряжаясь:
– Аким! Клади биты вот сюда! Только смотри, чтоб все гладкие были, мои, новых мне не надобно! Петр Игнатьич! Николай Иванович! Рисуйте два круга! Будем парами швырять на соперничество, чтоб сразу видать, кто каков!
Крестьяне стояли полукругом за дядюшкой, многие из них были сильно пьяны и опустились на траву.
Вскоре оба квадрата были намечены известкой, и дядюшка нетерпеливо попросил Акима поставить на обоих свою любимую фигуру «бабу в окошке».
– Да поживей, братец! – повторял он, не очень ловко закатывая рукав рубашки на правой руке.
Видя его неловкость, тетушка стала помогать ему.
Аким выставил двух «баб» и, довольный, отошел к кострам.
– Только полегче, Антоша, умоляю тебя! – просила тетушка.
Антон Петрович поплевал на руку, погладил биту:
– Ну-с, сударушка-битушка, дубовая подруженька, сослужи мне службу верную, покажи себя не скверною!
Поправив левой рукой пенсне, он выставил вперед левую ногу, слегка наклонился и, плавным движением вытянув руку с битой, замер, прицеливаясь. Все тоже замерли.
– Лети, дубец, да будь молодец! – внятно с чувством произнес дядюшка и, мощно размахнувшись, метнул биту, присовокупив свое неизменное: – Гоп!
Пролетев положенные двадцать шагов, бита, ко всеобщему восторгу, снесла «бабу в окошке», далеко разметав городки.
– Ага-га! – победоносно закричал дядюшка. – Есть еще порох в пороховницах! Аким!
Аким подбежал с новой битой, дядюшка взял ее, погладил, прилаживаясь, но вдруг, передумав, обернулся к толпе:
– Адам Ильич! Тряхни стариной!
Лесничий как будто ждал этого и вышел вперед:
