достающей Татьяне до пояса.
Сейчас, когда она стояла у этажерки, голова ее слегка склонилась к плечу, а плечо, хрупкое девичье плечо, обтянутое простым серым молескином, слегка поднялось, словно в недоумении.
В позе неподвижно стоящей девушки было столько тихого очарования, столько простоты и в то же время какого-то особого, только ей присущего достоинства, что Роман замер и неотрывно смотрел на нее.
Татьяна первая нарушила тишину.
– Скажите, зачем вы это сделали? – спросила она, не меняя позы.
Роман хотел было ответить в свойственной ему быстрой, полушутливой манере, но вдруг осёкся, почувствовав какую-то неловкость перед этой девушкой.
Она спросила его так искренно, как давно уже никто не спрашивал.
Именно поэтому ответы вроде «меня толкнул на это азарт охотника», или «я внезапно почувствовал себя воином» показались ему теперь пошлыми и глупыми. Он всерьез задумался: «Действительно, зачем я сделал это? Неужели из-за жалости к лосенку? Ну, с другой стороны, ведь не травой же питаться волку? Но мое сердце содрогнулось от этой сцены. Это все равно что есть ребенка. Я убил его потому, что не мог вынести этого… просто не мог».
Роман приподнялся с подушки и, оперевшись руками о кровать, заговорил:
– Все дело в том, что я увидел, как этот волк пожирал убитого им лосенка. Это зрелище было так неожиданно, я до этого шел по красивому березовому лесу, собирал грибы. Все было так красиво, безмятежно. И тут вдруг этот хруст молодых костей, кровь и… и эти налитые кровью волчьи глаза. Я просто весь содрогнулся, выхватил нож и безотчётно кинулся убивать.
Он замолчал и посмотрел на Таню.
Их глаза встретились.
– Вы осуждаете меня? – спросил Роман.
– Нет, – просто ответила она и замолчала.
И действительно, в ее молчании не было ни осуждения, ни удивления, ни скрытого преклонения перед отчаянным поступком Романа. Зато было что-то такое, что бывает у натур глубоких и ищущих.
Внезапно за окном послышался звук подъехавшего экипажа.
Татьяна подошла к окну:
– Вот и Клюгин приехал. Я пойду встречу, а вы лежите покойно.
Она быстро выбежала, прошуршав своим длинным платьем.
«Совсем как девочка, – заметил про себя Роман, проводив ее пристальным взглядом. – Как, однако, в ней много всего».
Снизу заскрипели ступени винтовой лестницы, и в двери показалась сутулая фигура Клюгина. Он вошел, держа в руке потертый фельдшерский саквояж:
– С добрым утром, господин победитель волков.
– Здравствуйте, Андрей Викторович! – весело откликнулся Роман, усаживаясь поудобнее в кровати.
Поставив саквояж на столик в изголовье, Клюгин взял стул, поднес к кровати и уселся совсем вплотную, так что большая голова его, возникнув перед лицом Романа во всех подробностях, заняла полкомнаты.
– Нуте-с, на что жалуемся? – произнесла голова положенную казенную фразу, глядя на Романа мутными, слегка насмешливыми глазами.
Не переставая улыбаться, Роман ответил в той же манере:
– Спасибо, доктор, я абсолютно здоров.
Кривая улыбка тронула бескровные губы Клюгина, он вынул из кармашка потертого жилета серебряные часы, взял руку Романа и, склонив голову, стал шевелить губами.
Через минуту он убрал часы на место, со вздохом изнеможения раскрыл саквояж, достал деревянную слуховую трубку и приказал Роману:
– Ну-ка, задерите-ка рубаху.
Роман выполнил приказание, а Клюгин стал слушать, уперев трубку в грудь Романа, повторяя: «Дышите», «Не дышите».
Продолжалось это недолго. Клюгин убрал трубку и, умехнувшись, произнес в лицо Роману:
– Здоровы как бык.
– Приятно слышать, – усмехнулся Роман в ответ.
– Да. Сердцу вашему годовалый бычок позавидует. Голова не кружится?
– Нет.
– Вы, батенька, потеряли порядком крови. Не много, но судя по ране – довольно, чтобы продержать вас неделю в постели.
– Да что вы, Андрей Викторович! Зачем превращать все это в трагедию? Я же не Мцыри, в конце концов.
– Вы не Мцыри, это верно. Но рана на локте вовсе не пустяковая. Да, признаться, меня не потеря крови беспокоит.
