– Царица Небесная, куды ж там плутать? Это ж с закрытыми глазами добраться можно, родимая моя мамушка!
Их громкие возбужденные советы, укоры и увещевания сыпались на Романа, словно еловые шишки. Он же, рассеянно вглядываясь в лица спутников, думал о своем, и поток мыслей, усиленный движением коляски, нес его, отделяя от всех и вся.
«О чем говорят эти наивные люди? – думал Роман. – Что они хотят от меня? Почему они ничего не видят и не замечают? Там, в доме, они прошли мимо нее, как мимо служанки, как мимо вещи, ничего не заметив. Отъезжая, они махнули ей, отвернулись ко мне, чтобы задавать нелепые вопросы. А раньше, раньше, все это время почему они ничего не говорили мне о ней? Или они так слепы и глупы, что ничего не замечают, кроме варенья и соленых грибов? Но как возможно не заметить ее?»
– Ну а потом-то что было, Рома? – спросила тетушка, слегка тряхнув его за плечо. – Рома? Ты что, плохо себя чувствуешь?
Роман, очнувшись, поднял на нее глаза и вдруг спросил:
– Тетушка, вы давно знакомы с дочерью лесничего?
– С Танечкой? Ну… меньше года. Как только они приехали, так и познакомились.
– А отчего они не бывают у нас?
Придерживая шляпку, раскачиваясь на сиденье от ухабистой дороги, Лидия Константиновна пожала плечами:
– Не знаю. Адам Ильич человек замкнутый, суровый. А Танечка – она же еще ребенок, разве она одна поедет. Впрочем, нет, она бывала у отца Агафона.
– И у Рукавитинова, – быстро подсказал Антон Петрович и с нетерпением протянул перед Романом свою огромную руку, словно прося милостыни. – Ну, а потом, в ельнике, как тебя Куницын встретил?
– Куницын? – Роман достал портсигар и поспешно раскрыл его. – Куницын… Да Бог с ним, с Куницыным, дядюшка. Скажите лучше, мне и впрямь придется с этой рукой лежать?
– Непременно, Ромушка, непременно лежать! – зачастила тетя. – Ты потерял много крови, у тебя могут быть головокружения, да и рана была глубокой! Лежать, милый мальчик, только лежать!
– Погоди, Лида, дай ему сказать! – нервничал Антон Петрович.
– Говори, говори, Ромушка. Рассказывай.
Но Роман не спешил рассказывать. Достав папиросу, он закурил и, пуская дым, произнес:
– Как странно.
– Что странно? – спросил Антон Петрович.
– Странно, что под боком у нас живет… живут такие замечательные люди, а мы их не знаем.
Тетя снова пожала своими узенькими плечами:
– Но, Ромушка, мы знаем их и любим. А теперь и вовсе будем все благодарны Адаму Ильичу. Теперь мы будем видеть его чаще.
– И Татьяну Александровну, – утвердительно произнес Роман.
– И Татьяну Александровну, – произнесла тетушка и вдруг осеклась, посмотрев на Романа с полуиспугом.
Антон Петрович смотрел настороженно, хоть и с усмешкой.
Потом дядя и тетя молча переглянулись.
До конца пути больше вопросов они не задавали.
V
Прошли три дня.
Проснувшись утром сразу после восхода солнца, Роман записал в своем дневнике:
«Теперь утро, четверть шестого. Солнце взошло, я вижу его косые, еще не сильные лучи. Засыпая вчера, я думал о ней. И сегодня, проснувшись, я сразу же вспомнил все, и был невероятно счастлив. Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, спасибо Тебе! Спасибо за то, что позволил нам встретиться, спасибо за то, что в двух верстах от меня живет она! Она – прелесть, она – чудо расчудесное, и я не знаю, что со мной происходит! Я сам не свой после нашей последней встречи. Неужели я и впрямь влюблен? Но так быстро, неожиданно и сильно! Возможно ли? Господи, возможно ли?! Мог ли я предположить неделю тому назад, что полюблю Татьяну, всего лишь поговорив с ней утром? Мог ли я знать тогда, в церкви, что зажигаю пасхальную свечку от одного огня с девушкой, о которой постоянно, непрерывно думаю теперь? Господи, как мне хочется видеть ее, говорить с ней. Но, главное – видеть. Видеть, как она отводит свои прелестные глаза, как, зардевшись, теребит тонкими пальцами листья. Боже, я должен видеть ее сегодня, непременно должен!»
Он положил ручку, закрыл чернильницу и захлопнул тетрадь, не перечитав написанного. Рана его заживала, и вчера тетушка торжественно пообещала, что сегодня разрешит ему продолжить прерванные живописные занятия.
Отворяя окно, Роман подумал об этом обещании и вдруг поймал себя на мысли о том, что ни разу за трое суток не вспомнил про так и не начатую картину.
Он улыбнулся и покачал головой.
А через полчаса, умытый, причесанный, облаченный в белую косоворотку и белые парусиновые брюки, он вошел в свою студию. Закурив и распахнув оба окна, Роман посмотрел на картину.
Большой, укрепленный на крепком дубовом мольберте прямоугольник был нетронутым, светился
