Одоевцевой годом раньше. Меньше чем через три месяца после публикации, 11 апреля 1987 года, лучезарно просиявшая дорога увела Ирину Одоевцеву не в рай голубой, а в СССР, в Ленинград, где ее действительно ждала слава. Третья слава в ее жизни, если первой считать начало двадцатых годов, когда даже Блок занес в записную книжку отдельной строкой — 'Одоевцева'[2.16] , а Троцкий удостоил хамоватой похвалы в статье; вторую славу принесли в эмиграции книги 'На берегах Невы' и 'На берегах Сены'; третью Одоевцева увидела в СССР, в годы 'перестройки', после того как в 1988 и в 1989 годах, одна задругой, вышли в Москве отдельными изданиями 'На берегах Невы' тиражом в 250 тысяч экземпляров и 'На берегах Сены' тиражом в 500 тысяч экземпляров; к книге 'На берегах Невы' была приложена подборка в девять стихотворений, предваренная словами: 'Не сомневаемся, что в скором времени советский читатель сможет в полном объеме познакомиться с поэзией Ирины Одоевцевой...'
Все оказалось не так. Лишь теперь читатель имеет возможность познакомиться со всеми стихотворениями Одоевцевой включенными ею в авторские сборники, — почти столько же осталось распылено по периодике и коллективным сборникам, — но тому, что читатель получает сейчас не 'полное собрание стихотворений', а лишь текст авторских книг, есть особая причина, заложенная в самой сути поэзии Одоевцевой.
Дело в том, что за почти шестьдесят лет писания стихов (самое раннее из нам известных она датировала 1918 годом, самое позднее, процитированное выше, — 1977-м) Одоевцева переделывала текст одного и того же произведения по пять и по десять раз, в печать попали многие варианты, и даже решить: одно перед нами стихотворение или это две (порою больше) различные разработки единой темы, — непросто, а то и невозможно. Пользуясь лично (и письменно) выданным мне Ириной Одоевцевой разрешением на составление ее 'итоговой' поэтической книги, я положился на следующий принцип: стихотворение дается в редакции самого позднего сборника, а в тех случаях, когда переработка текста превышает пятьдесят процентов от общего объема, -сохраняются обе редакции.
Стоит сравнить тексты стихотворений 'Довольно вздор нести / Про Терек и Дарьял...' из сборника 'Одиночество' (1965) и 'Антитеза' ('Довольно вздор нести / Про ту страну, куда Макар...') из сборника 'Златая цепь' (1975). Второе стихотворение посвящено нетривиальной теме, давшей название этому предисловию. Дело в том, что именно эмиграция 'первой волны' ратовала за сохранение русской речи в раз и навсегда законсервированной форме, над чем издевалась еще Тэффи, от лица анонимного ревнителя требуя говорить не 'идти за вином' — а лишь 'идти по вино', и никак иначе.
признавалась Одоевцева в первом варианте, а во втором развернула образ еще более ужасный для эмигрантского слуха:
Между тем в довоенные годы подобную гротескиаду просто не пропустили бы в респектабельную эмигрантскую печать, а того, кто отважился на подобное в собственной книге, объявили бы душевнобольным — именно так сделали с выдающимся сюрреалистом Борисом Божневым. Права говорить 'на птичьем языке' эмиграция не давала. Но Одоевцева взяла да и заговорила. Точнее, на таком сюрреалистическом языке сначала заговорил Георгий Иванов: из таких стихотворений сложен раздел 'Rayon de rayonne' в двух его последних сборниках. 'Даже рыбке в речке тесно, / Даже ей нужна беда...' — рыбке, как выясняется по Иванову, нужно, чтобы ее с нежностью зажарили. Впрочем, едва ли не та же самая рыбка плеснула хвостом в стихотворении Одоевцевой 'Я всегда была такой...' — именно у нее поэтесса попросила возможности дожить до ста лет (с прибавлением все того же 'кусочка вечности'). Темы Иванова неизбежно продолжают звучать у Одоевцевой, но после своей смерти Иванов сам превращается в одну из ее тем: более десятка стихотворений в 1958— 1975 годах пишет Одоевцева непосредственно о своем покойном муже и друге — 'Ты говорил — на вечную разлуку...', 'Я не могу простить себе...' и др., — не считая прямых продолжений в разработках тем Георгия Иванова; у него было -'Где-то рыжие верблюды / На оранжевом песке / Опасаются простуды, / Напевая бре-ке-ке', а у Одоевцевой больше чем через два десятилетия выяснилось наконец-то, в чем главная беда: '...Во всем виноват верблюд. / Отдать верблюда под суд!'
Советский журналист А. Сабов, собственно говоря, и уговоривший Одоевцеву переехать в СССР (рука не в силах написать — 'вернуться': какое такое 'возвращение' через шестьдесят пять лет?), будто бы сказал Одоевцевой: 'Трудно сыскать двух таких разных по мироощущению поэтов (да еще живущих под одной крышей), как вы с Георгием Владимировичем'[2.17]. Журналист честно сообщил в этой фразе, что уж по меньшей мере одного кого-то из четы Ивановых он не читал вовсе. Тому, кто внимательно сравнит поздние стихи Иванова с поздними же стихами Одоевцевой, будет ясно видно: как раз мироощущение у этих поэтов было гармонично-общим, общими были и темы и во многом — поэтические средства, 'мастерская'. Ощущение такое, словно прозвучал камертон и задал двум по разному устроенным музыкальным инструментам единую ноту, — и нота эта была никак не 'парижская' — во Франции был свой собственный сюрреализм 'от отчаяния' — Одарченко, Божнев, Ильязд. Нота эта, прямо указанная у Одоевцевой, пришла строкой застрелившегося в 1906 году на площади Трокадеро русского поэта Виктора Полякова 'Мы — последние поэты...'[2.18] Оттого столь гармонично ложатся в книги Одоевцевой стихотворения-послания к немногим в эмиграции друзьям-поэтам — Георгию Адамовичу, Юрию Терапиано, Игорю Чиннову. Ближе всех к Одоевцевой последний, к нему обращено самое программное ее стихотворение, поэтическое кредо поэтессы — 'Открытка -море и скала...' Разворачивая бодлеровскую метафору 'проклятого поэта' -альбатроса, метафору ослепительно красивую, но нигилистическую и уж наверняка атеистическую, в иную плоскость, глубоко христианскую, Одоевцева остается в пределах орнитологического образного ряда:
Напоминаю, что пеликан в христианской традиции — один из образов Христа, питающего и причащающего своих птенцов-детей собственной кровью и плотью. Так и остаются для нас в благодарной памяти сердца сидящие рядком на скале поэты-пеликаны: Ирина Одоевцева, Игорь Чиннов, — а рядом с ними -просто пеликан. Не поэт, а птица. Разница небольшая.
