Ахматова всю жизнь методично и едва ли не ежедневно ругала, ругала, ругала Георгия Иванова и Ирину Одоевцеву, во-первых, за злоязычность, которую в 'свободном мире' никто не хочет одернуть, во- вторых, понятно, за бездарность. Ахматовское устное слово было сильней любого печатного, ибо было оно ахматовское. А тут еще такой удобный случай: решительно вся любовная лирика Георгия Иванова в эмиграции обращена к Ирине Одоевцевой. Стихи Иванова доходили до Москвы и Ленинграда, циркулировали как в самиздате, так и в тамиздате, то есть в виде подлинных, неведомо как провезенных в СССР книг. Попадали они и в руки Ахматовой, тому есть надежнейшее свидетельство. Л.К.Чуковская 11 декабря 1960 года записала: 'Показала мне томик стихов Георгия Иванова с предисловием Гуля. Утверждается, будто Георгий Иванов — князь во поэтах, из него выработался великий поэт и пр.
Анна Андреевна испытующе на меня взглянула, взяла с тумбочки какую-то книжку, важно надела очки — а мне велела читать про себя Иванова и потом высказаться.
<...> Минуя Гуля, я принялась читать стихи Иванова.
Нет, не выработался. Нет, бледно. Нет, ритмы, интонации — чужие. Нет.
Я доложила Анне Андреевне свое впечатление. Она нашла меня слишком снисходительной.
— Не бледные и чужие, а пренеприятные и ничтожные, — сказала они. -Очень неприятные. Вот, например, это.
Она прочитала с издевкой одно любовное стихотворение.
— Это — Одоевцевой. Еще 'пупочкой' ее назвал бы. Не только никакого величия — никакого вкуса. Гуль выводит Иванова из Анненского.
Я удивилась: Анненского и ноты нет.
— Да, да, не больше и не меньше, из Анненского. Это наспех сколоченная родословная, знаете, как раньше покупали на Апраксином рынке'.[2.19]
Стихотворение, которое 'с издевкой' (можно себе представить) продекламировала Ахматова, опознается без труда:
А это, вопреки отвращению Ахматовой, вопреки ее ненависти к женщине, посмевшей занять в сердце Гумилева ЕЕ место, — стихотворение это -жемчужина русской любовной лирики, жемчужина черная и неправильной формы -такие ценятся выше обычных и назывались в старину португальским словом 'барокко'. Если б поверить в то, что просто Анна Андреевна была невосприимчива к барокко...
В записной книжке Ахматовой от 22 октября 1962 года — загадочная фраза:
'Ярость Одоевцевой уже совсем непонятна'.[2.21]
Если учесть, что к этому времени Одоевцева свои мемуары только-только начала писать, понять слова Ахматовой непросто. Но ведь ни Георгий Иванов, ни тем более Ирина Одоевцева, не осуждали Ахматову, скажем, за цикл 'Слава миру'. Л.К. Чуковская в открытом письме в редакцию назеты 'Книжное обозрение'[2.22] осудила уже меня самого за то, что я этот цикл в беседе с Анатолием Стреляным упомянул: 'К стихам 'Слава миру' следует относиться так, как порядочные люди относятся к показаниям, данным под пыткой'. У меня об этих стихах только и было написано: 'Она этими стихами выкупала жизнь сына. Любые стихи можно написать, если надо спасти близкого человека'. Впрочем, не берусь судить Лидию Корнеевну, жизни ей тогда оставалось всего несколько недель. 'Взаимное непониманье', о котором писал Георгий Иванов, разделяло всех по ту и по эту сторону всех 'железных' (и даже тюлевых) занавесов.
Стихи Одоевцевой стоило бы прочесть уже за одно то, что ее любил Георгий Иванов. Но хочется думать, что их и без этого необходимо прочесть: оригинальная, никем не повторенная поэтика, замкнутый микрокосм отчаяния, озаренный (в отличие от поэзии Георгия Иванова) возможным светом надежды на еще что-то хорошее в будущем, незаурядный версификационный дар и многое другое — все это обеспечивает Ирине Одоевцевой высокое место в пантеоне русской поэзии XX века.
Мемуарные книги Одоевцевой замечательны. Но если Нина Берберова с ее 'Курсивом' существует в истории русской литературы вполне независимо от остального ее творчества (особенно — от стихов, которым она и сама большого значения не придавала), то воспринимать 'На берегах Невы' и 'На берегах Сены', не прочтя и не прочувствовав стихи Одоевцевой, означает впасть в грех поиска облегченного чтения.
Тем не менее славу Одоевцевой принесли все-таки книги воспоминаний, и приходится возвратиться к биографии автора — к самому ее началу. И тут мы немедленно попадаем в область мифологии.
Потому что звали писательницу от рождения иначе: Ираида Густавовна Гейнике, по первому мужу — Попова-Одоевцева (точность этой фамилии не проверена), по второму — Иванова, по третьему — Горбова. Но когда весной 1987 года писательница перебралась в СССР, в документах ее литературный псевдоним стал зафиксированным именем: Ирина Владимировна Одоевцева. И дата и место рождения были в документах такие: '27 июля 1895 года, Рига'.
В общепринятой датировке никто месяц и день рождения Одоевцевой не оспаривает, да и родилась она определенно в Риге. Но в довоенных анкетах год рождения фигурировал иной — 1901-й, да и в посвященном Георгию Адамовичу стихотворении от 1958 года есть у Одоевцевой строки, описывающие 1919 или 1920 год в Петрограде:
Последнее время махнувшие на эту загадку рукой литературоведы пишут при обозначении года рождения Одоевцевой — '1895 или 1901'. Нина Берберова в книге 'Курсив мой' вплоть до последнего прижизненного издания указывала дату рождения Одоевцевой 'среднюю' — 1897-й, а недавно в четвертом томе Собрания сочинений Владислава Ходасевича (в комментариях) Н.А. Богомолов написал об Одоевцевой: 'род. в 1903 г.'[2.23].То есть перед нами уже четвертая печатно зафиксированная версия даты рождения Одоевцевой, и одна ничем не лучше другой: по разным причинам люди (особенно женщины) иной раз указывают свой год рождения 'не совсем точно'. В разные годы менялись даты рождения у многих русских поэтов — у Тэффи, у Ольги Чюминой, у Михаила Кузмина, у Николая Клюева, у Георгия Адамовича, у Михаила Зенкевича и др. Никакой закономерности тут нет. Возможно, в послевоенные годы при определении в дом для престарелых требовалось доказать, что Одоевцева уже достигла какого-то нужного возраста. Могут быть и другие причины. Архивы в Латвии для российского исследователи недоступнее американских, да и плохо сохранились. Полагаю, рано или поздно подлинная дата рождения Ираиды Гейнике всплывет. Особого значения для понимания ее творчества эта дата не имеет, важнее другое: Ираида Гейнике появилась в городе на Неве уже после переворота 1917 года, когда город этот назывался Петроград: здесь важно именно название, ибо оно очерчивает конкретную эпоху как нельзя более точно.
В совсем недавно изданных 'Записных книжках' Анны Ахматовой за 1958-1966 годы содержится много злых выпадов против Одоевцевой (а также Георгия Иванова, Оцупа и других членов 'Цеха поэтов', которых в литературоведении иной раз без размышления именуют 'младшими акмеистами'). Ахматова заносит в книжку: 'Ни Одоевцева, ни Оцуп Петербурга и не нюхали. Они появились в 19 г., когда все превратилось в свою противоположность и, во-первых, все уехали. Если Од<оевцева> и Оц<уп> дожили до начала нэп'а — это не меняет дела. Нэп был дьявольской карикатурой на 10-ые годы'.
