запишете — так ведь лучше, правда?..'
А вопросы мои были мелкие, как теперь понимаю — скучные. ''В.' в первой главе 'Петербургских зим' — это Иван Вольнов? Так мой соавтор, Георгий Мосешвили, предполагает'. — 'Вольнов? Сектант? Вероятнее всего... Даже наверняка он. Постойте, даже наверняка Вольнов, Георгий (Иванов. -Е.В.) про него еще рассказывал...' — 'Ваш 'Двор чудес' посвящен Сергею Попову-Одоевцеву...' — 'А, про это я люблю рассказывать. Отец меня не отпускал в Петроград, если я не выйду замуж. Вот я и придумала выйти замуж за двоюродного брата, он, правда, вовсе не адвокат был, как Берберова сочинила, юрист, конечно, но совсем не адвокат, и не Одоевцев, это я сама ему такую фамилию сочинила...' Тут Ирина Владимировна сделала паузу, придвинулась ко мне из инвалидного кресла и спросила тоном заговорщицы: 'Скажите, ведь правда, Георгий Иванов поэт более значительный, чем Гумилев?'
Уйти от ответа было невозможно, я подумал и честно сказал, что сравнивать их нельзя из-за неравного срока жизни: если уделить Георгию Иванову лишь тридцать пять гумилевских лет — то попадем мы в 1929 год, даже 'Розы' написаны меньше чем наполовину, очень не в пользу Георгия Иванова будет сравнение. А если исходить из данности, из оставленного каждым поэтом поэтического наследия, то, вероятно, да: Георгий Иванов для русской поэзии поэт более значительный, чем Гумилев, к тому же по сей день лучший русский сюрреалист (и что-то я еще сказал, но это уже не имеет значения). Одоевцева победно откинулась в кресле и неожиданно веско промолвила: 'Вот. И я так тоже считаю. Несмотря на мученическую смерть Гумилева — все-таки Георгий'.
Разговор был длинный, касался преимущественно тех самых ошибок в мемуарах, узнав о которых, она неизменно отвечала: 'Ну, исправьте'. Для нее мелочи и детали эпохи были живыми. Только раз смутилась: в парижском издании Ада Оношкович-Яцына была у нее поименована как 'Анушкович'. 'Ну, я на слух ее фамилию записала. Но какая была красавица, какая красавица! Непременно найдите ее фотографию! А фамилию поправьте так, как надо. Они с Жоржем у Лозинского в студии переводами занимались — жалко, что переводы Жоржа все пропали. Он только 'Кристабель' Кольриджа увез и в Берлине издал, а Байрон так весь и пропал[2.34]. Он, конечно, английского не знал, все по подстрочнику делал, но так жалко, что все это пропало! И Адамович тоже хорошо переводил. Тоже все пропало. Скажите, вы любите Адамовича?..'
Дальнейший, на много часов растянувшийся разговор стал очень странным — это Одоевцева расспрашивала меня, а не я ее. Она хотела знать обо всем, что тут, в СССР, напроисходило за шестьдесят пять лет ее отсутствия, и то, что 'по календарным соображениям' я никак не мог быть свидетелем чего бы то ни было ранее пятидесятых годов, ее не смущало: я ведь был 'здешний', обо всем 'здешнем' знал (или должен был знать) из первых рук. Любопытство Одоевцевой было безгранично.
Но и защититься от обвинений в неточности и недобросовестности она тоже хотела. 'Она пишет, что была в пижаме... Наверное! Она же лучше знает, в пижаме или не в пижаме! Но я не знала, что по городу можно ходить в пижаме! Скажите, это важно?..' (Речь шла о следующих словах Надежды Мандельштам: 'В воспоминаниях Одоевцевой я прочла, будто я ходила в костюме Мандельштама и накормила гостя (Г.Иванова. — Е.В.) отличным обедом. Кто из них врет, я не знаю, но думаю, что Иванов застал меня в пижаме. У меня была — синяя в белую полоску. В Петербурге еще не знали пижам, и у меня там несколько раз спрашивали: 'Это у вас в Москве так ходят?..' Эта пара — Иванов и Одоевцева — чудовищные вруны'.[2.35])
Вместе с тем Одоевцева была непоколебима в своем убеждении, что другие мемуаристы тоже оклеветали их семью. 'Наиболее клеветническими' из всех воспоминаний о Георгии Иванове она называла воспоминания того автора, который обвинил ее мужа (уже достаточно пожилого человека)... в отсутствии зубов! У Жоржа — пишет Одоевцева — до конца были прекрасные зубы!
Речь идет о Нине Берберовой. Что правда, то правда, насчет 'беззубости' в книге 'Курсив мой' несколько слов есть. Одоевцева, надо полагать, лучше была осведомлена о состоянии зубов собственного мужа, а Берберова просто ошиблась: врожденная шепелявость Георгия Иванова после войны усилилась ввиду прогрессирующей гипертонии (верхняя граница артериального давления заходила за 300 мм).
Спросить Одоевцеву ее же словами: 'Скажите, это важно?' (насчет зубов) — у меня духу не хватило. Я с трудом объяснил ей, что меня гораздо больше волнует другое: отчего так часто в ее воспоминаниях возникает одна и та же ситуация — кого-то куда-то провожают, Цветаеву, скажем, в Москву, — и тут-то и происходит серьезный разговор. 'Но так было! В эмиграции очень часто люди уезжают, друзья их провожают. И в эти минуты человек как-то раскрывается...' — 'Ирина Владимировна, не отвечайте, если противно, но тут многие годы ходила легенда о том, что 'Двор чудес' за вас друзья написали'[2.36]. ...Одоевцева весело смеется. — 'Нет. 'Двор чудес' я сама писала. Мне только несколько строчек друзья подарили, но так мало, так мало!..'
Поскольку Одоевцева после приезда в СССР утверждала, что сама написала за Иванова многие его поздние произведения ('Закат над Петербургом', к примеру), я счел тему исчерпанной. В конце концов, в одном из знаменитых стихотворений Осипа Мандельштама ('На каменных отрогах Пиэрии... ') две последних строки сочинил киевский поэт Владимир Маккавейский. Строку 'Хотят ли русские воины...' подарил Евгению Евтушенко Марк Бернес. Примеров — с избытком.
Предлагаю все-таки решить этот вопрос и считать все подписанное именем Ирины Одоевцевой принадлежащим именно ей: даже если точно известно, что первую главу одного из ее романов написал Георгий Иванов — это книга все-таки Одоевцевой. Писатель живет не в безвоздушном пространстве, на него кто-то влияет, он сам влияет на кого-то, идет обмен темами и словами. Хватит с нас и шекспироведения, где на роль, Шекспира выдвинуто уже больше исторических личностей, чем бывает кинозвезд в конкурсах на главную роль.
Поэтому все семь поэтических сборников Одоевцевой представлены в этом томе. Одоевцева согласилась с применяемым обычно мною ненаучным принципом: порядок стихотворений берется по первому изданию данной книги, а текст — по последней публикации в последнем прижизненном авторском сборнике, пусть даже он содержит одни лишь избранные стихи.
Исключение сделано для раздела 'В те баснословные года...', никогда не выходившего отдельно: им заканчивался сборник 'Златая цепь' (1975), в нем поэтесса собрала стихи начала двадцатых годов, как попавшие в 'Двор чудес', так и оставшиеся за его пределами. Вот эти последние и составляют в нашей книге раздел, следующий за сборником 'Двор чудес', — в те годы Одоевцева писала много. А потом — вот что было потом (цитирую по тексту книги 'На берегах Сены'):
'Стихов я почти не писала (описывается 1926 год. — Е.В.). Зачем? Раз они никому здесь не нужны <...> Стихи надо писать для современников, а не для проблематических потомков. Можно ли быть уверенным, что потомки найдут, прочтут и оценят мои стихи?
Гораздо проще перестать писать их. Я так и сделала'.
На многие годы Одоевцева 'переключилась на прозу'. Опубликовав в 1926 году рассказ 'Падучая звезда', уже годом позже она выпустила первый роман -'Ангел смерти' (Париж, 1927), в 1938 году вышедший вторым изданием, -случай такой в эмиграции принято называть успехом. В 1931 году в Берлине вышел роман 'Изольда', в 1939-м, в Париже, — роман 'Зеркало'. Четвертый роман — 'Оставь надежду навсегда' (не могу охарактеризовать его иначе как 'экзотический' — это роман из советской жизни), — написанный в 1945- 1946 годах, сперва вышел на французском в автопереводе, затем на английском и на испанском и лишь в 1954 году появился на русском в нью-йоркском издательстве имени Чехова. Наконец, последний, пятый роман — 'Год жизни' — был опубликован в парижском журнале 'Возрождение' в 1957 году (NoNo63— 68). Иначе говоря, пока был жив Георгий Иванов, Одоевцева писала романы.
Об этих романах есть даже монография русско-канадской писательницы Эллы Бобровой. Книга претендует на то, чтобы быть 'литературным портретом' Ирины Одоевцевой, но содержит лишь пересказ пяти романов — почти ничего больше[2.37]. Лучшее, что можно сказать о них, кратко выразил Вадим Крейд: 'Когда-то эти романы широко читались и обсуждались. <...> Потом, в шестидесятые годы, романы стали постепенно забываться и вот оказались полностью забытыми'[2.38]. Сколько ни вспоминай рецензенты и исследователи похвалу, которой удостоился первый же рассказ Одоевцевой, — хвалил все-таки сам Бунин! -сколько ни переиздавай нынешние русские журналы романы Одоевцевой (а есть и это) — к шедеврам русской прозы их отнести трудно. 'Любовная история, поданная в остросюжетном обрамлении, кажется до предела насыщенной сценами соперничества, коварства, измены, ревности, душевных мук, раскаяния, разочарования, утрат'
