Как же ты можешь так распускаться?! Из-за холопки!
– Вы не поймете меня, – чуть слышно сказал он. – Нина… она как светоч. В том пламени сгореть мечталось. Если б вы знали, как она умеет любить…
– И это ты говоришь матери? – задохнулась она от негодования. – Совсем совести лишился. Девка твоя Нина! Да как ты мог променять Лизаньку на эту… потаскуху?!
– Не смейте так говорить о ней! – Силы на исходе, а вскочил Владимир, как вполне здоровый. – Нина вернется. Она обязательно вернется. А вы-то сами, матушка! Ваша совесть чиста? Кем вам Иона приходится? Всю жизнь при себе его держите. Так не любовник ли он ваш? И Наташка чья дочь?
Агриппина Юрьевна хоть и щедра была на пощечины, а раздавала их исключительно за заслуги. Врезала и сыну от всей души. Несправедливое оскорбление едва не убило ее, но Иона прав: она сильна. Сильна настолько, что и любовь к сыну задавить способна. Источенный болезнью, он упал на диван, а она встала напротив, потемнев лицом:
– Видно, конец света близок, раз сын матери такое говорит, и не отсыхает его язык при том. Ну, раз уж зашел столь откровенный разговор меж нами, то слушай. Да, я любила Иону. Собственного холопа любила, как никто. Он был молод, умен и красив. Росли мы вместе, а муж мой покойный в отцы мне годился, был ленив и как дитя неразумен. Вот кто стал мне опорой в жизни и помощником – Иона. Но ни он, ни мой муж – твой отец – никто не догадывался. Да, я облегчила участь Ионы, перевела в управляющие, так ведь он заслужил мою благосклонность! И вернее его человека я не знаю. А знаешь почему? Он тоже любил меня. Никогда мне этого не говорил, а я знала. По глазам его видела, по делам понимала. И меж нами ничего постыдного не было, потому что выше всего я ставила свою честь и честь твоего отца, к которому никогда, могу это прямо тебе сказать, никогда не питала других чувств, кроме как долга. Коль считаешь, что мать твоя преступление совершила, то что же ты сделал, когда жену законную заточил в деревню, а в дом привел девку? Эвон куда зашел! А чтоб себя оправдать, всех без разбору обливаешь грязью? Запомни: Наташка сестра тебе родная, а за мысли твои грязные бог тебя накажет. Впрочем, уже наказал. Яниной!
Она хотела уйти. Вообще уйти из этого дома. Но сын вдруг одумался:
– Простите, матушка, то не я был, то дьявол моими устами говорил. Не хотел я вас обидеть, самому стыдно…
– Дьявола твоего Яниной зовут. Что ж, как мать, прощаю. Не желаю тяжести сердцу и душе твоим. Ты хоть знаешь, как кличут тебя люди?
– Люди, люди… – пробормотал он, не смея поднять на мать глаз. – Им бы только клевать тех, кто не по их законам живет. Если б их уважение могло заменить мне Нину… А без нее и день не день, и ночь не ночь. Ну, и как же они меня кличут?
– Повода не надо давать, вот и не клевали б. А кличут тебя – граф Синяя Борода. И получил ты звание это за жестокость. Думаю, преступив заповеди божьи, что-то разрушил и внутри себя, оттого остался в одиночестве и со славой постыдной.
– Я? Синяя Борода? – поднял Владимир глаза на мать, а в них стояла растерянность. Но он нашел в себе силы усмехнуться: – За что же меня так унизили?
– За Лизу. За Ники. За кузнеца, который сказал матери Лизы, кто убил ее дочь. О тебе говорят много такого, что мои уши слышать не в силах.
– Сплетни! – вознегодовал Владимир, но, очевидно, ему стало нехорошо, он покрылся каплями пота. – А все мать Лизы, злой язык у нее.
– Но кузнеца-то ты забил до смерти?
– До смерти? – удивился он. – Разумеется, я побил его кнутом. Посудите сами, привезла его мать Лизы, и они утверждали, будто я убил жену…
– Не ты. Павел ездил в имение на твоей лошади.
– Что вы, матушка, Поль со мной был неотлучно, когда с Лизой беда стряслась. И лошадь мою взять никто не смел.
– А подкову лошадь потеряла?
– Подкову потеряла, я велел новую поставить…
– Подкову, Володя, в руках Лизаньки нашли. Потому-то и решили, что ты приезжал к ней. А где твой конюх Тришка?
– Сбежал, мерзавец. – Владимиру становилось все хуже, он вытирал взмокший лоб и шею, сплевывал слюну в платок. – Подкову нашли у Лизы? Быть этого не может!
– Подкову кузнец мне отдал. Обещал, правда, держать язык за зубами, да, видать, кто-то еще знал про подкову, кузнеца привлекли к ответу, вот он и признался. Ну, а то, что твои кредиторы вскоре дом твой с молотка пустят, это как?
– С молотка? Дом? Надеюсь, не теща вам такое сказала?
– Гляжу, ты совсем, как твой отец, – с укоризной произнесла Агриппина Юрьевна. – Да я векселя твои устала оплачивать. Полагаю, тебя провели с одной стороны Янина, с другой Павел. Что с тобой? – наконец заметила она, что ему худо.
Владимир ответить толком не мог. Он покрылся мелкой испариной, тем не менее лоб его оставался холодным. Он дрожал и лязгал зубами, а в зрачках его застыла боль. Агриппина Юрьевна приказала послать за доктором, тот явился незамедлительно, и было то же самое: пускание крови, подсчет ударов сердца, недоумение. Агриппина Юрьевна высказала предположение:
– А не отравили ли моего сына?
– Симптомы известных ядов не наблюдаются в болезни вашего сына… – пожал плечами доктор.
– Господи, ну чем-нибудь вы можете помочь?
– Делаю все, что в моих силах, – развел он руками.
Сердце Ионы застучало чаще, и воспоминания отлетели прочь: в окне особняка он увидел Наташу…
15. Наши дни. Прошла ночь…
Утром Архип Лукич помчался в музей. Предполагая, что Лада не придет в восторг от его предложения, захватил ребят для наглядной агитации. Увидит двух парней – молодых, здоровых, обученных – и поймет, что она с ними, как за каменной стеной… нет, за железобетонной! Вытащат они ее из самого пекла, если что, в чем он лично не сомневается.
Музей находился в полнейшем покое. Впрочем, здесь всегда покой. Лада выглядела утомленной, наверное, на «президиумном» ложе неудобно спать, но ей к лицу была и утомленность. Бледное и слегка похудевшее лицо, на котором отчетливо выделялись глаза и губы, беспомощные жесты… – все это просто зачаровывало Щукина. Сам от себя не ожидал, но еще чуть-чуть, и он, кажется, примется отбивать эту нимфу у коварного злодея Орлова. Когда она убедится, кто на самом деле ей истинный друг. Вообще-то мечты имеют свойство не сбываться, поэтому мудрее будет романтические настроения отставить… Пока Щукин так рассуждал, Лада заговорила:
– Что с Димой? Архип Лукич, я всю ночь не спала! Думаю, это недоразумение, кто-то водит нас всех за нос…
– Кто же? – полюбопытствовал Щукин с оттенком иронии.
– Не знаю, – судорожно вздохнула она. – Я проанализировала… Дима не мог… я его знаю, чувствую… Он совсем другой.
Щукин приподнял брови и усмехнулся: господи, зачем этому очаровательному созданию что-то там анализировать? Не женское это дело, ум и красота несовместимы… Она заметила его реакцию, нахмурилась:
– Почему вы так смотрите? Думаете, я взбалмошная, меняю свою точку зрения в зависимости от настроения? (Кстати, именно так он и думал.) Вы просто не попадали в мое положение! Вам не понять, что чувствует человек, когда вокруг него все-все рушится…
– Лада, я вас понимаю, – сказал наконец Щукин. – Поймите и вы нас. В «дипломате» Димы мы нашли браслет вашего мужа. Дать объяснения по этому поводу Орлов отказывается. Скажу более: ведет он себя вызывающе. Это дает нам право предполагать, что он причастен к смерти вашего мужа, а также к похищению картины.
– Не может быть…. – И снова из ее глаз полились слезы. Кажется, Лада очень слезливая дама,
