неожиданно повернулся к Таисии Никитичне. — Мне хочется заметить, доктор, что один человек только своими личными способностями и отличается от другого человека. Каждый способен на что-нибудь, тем он и ценен для общества, а значит, и для общего дела. Особенно, когда надвигаются главные события…
Он сказал это, обращаясь только к ней, но было видно, что все, что здесь говорится, есть продолжение какого-то старого спора Бакшина со своим заместителем, и что в этом споре они совсем не стараются переубедить друг друга, а только высказать свою точку зрения и, может быть, оправдать свои действия, из этой точки вытекающие. Не разбираясь еще как следует в сложности взаимоотношений этих двух малознакомых ей людей, Таисия Никитична почувствовала себя довольно беспомощно. Тогда она обиделась еще и за себя.
— А человек сам по себе? Разве он ничего не стоит? Независимо от дела и от занимаемой должности? — спросила она.
Тут впервые ей пришлось испытать ту загадочную силу его взгляда, о которой столько наслышалась в эти дни. Взгляд этот проникал, казалось, в самые ее мысли, оценивал их резко и безоговорочно. Солдат с холодным рассудком и одержимостью фанатика. Отважный солдат. И верный.
— Человек сам по себе? Не могу представить себе такого. Это, извините, плод чистых измышлений. У нас человек ценится именно по его делу, по способности. Только так. И особенно сейчас.
Таисии Никитичне совсем не хотелось спорить, но уж очень ей показалось обидным то положение, которое Бакшин отводил человеку.
Кажется, в глазах Бакшина она тоже встала на некую порочную позицию рядом с этим «просто человеком».
Тоном, не допускающим возражений, Бакшин снисходительно пояснил:
— Мы рождаемся, чтобы исполнить свой долг.
— Кроме того, мы рождаемся, чтобы жить и любить. Вы об этом не думали?
— Любить? — Бакшин быстро взглянул на Таисию Никитичну, как бы сомневаясь, не ослышался ли он. — Любить. Так что же, по-вашему, обязан человек — только жить и любить? А бороться?
— Если по-моему, то это одно и то же: жить, любить и бороться.
— Может быть, — великодушно согласился Бакшин. — А ты, Шагов, как думаешь насчет любви?
На это Шагов ничего не ответил.
— Не все же рождаются борцами, — сказала Таисия Никитична.
— Это верно, некоторые так и остаются просто жителями. Чего милее — положить свою душу в банк для наращивания процентов и на них жить потихоньку. Но сейчас — война, и все надо забыть, все свои чувства.
— Но тогда что же будет с человеком? — попробовала возразить Таисия Никитична. — Не бывает бесчувственных-то.
Согласившись с ней, Бакшин тут же возразил:
— Правильно. Не бывает. Чувство долга и даже чувство самопожертвования — вот что сейчас делает человека настоящим человеком.
С необъяснимым удовлетворением поняла она, что спорить с ним невозможно, да и не надо, — он все равно будет прав. Все за него: сила убежденности, опыт жизни, авторитет борца, жизнь которого никогда, наверное, не текла по тихому руслу. Уж он-то не доверит свою душу никакому банку. Если, конечно, признает существование у себя такого пережитка, как душа. Оказалось, признавал, но не очень-то ей доверял:
— А душу надо вот так держать, такое наше время.
Показывая, как надо держать душу, он тряхнул над столом крепко сжатыми кулаками. Ладони у него оказались маленькими, совсем не подходящими к его большой, сильной фигуре. Розовые, пухлые и, должно быть, мягкие пальцы, поросшие светлыми волосками, почему-то наводили на мысль о том, что человек он, наверное, добрый, но к его доброте, как и к его преданности делу, примешивается фанатизм. И, может быть, это так и надо, когда разговор идет о преданности.
Да, конечно, свою-то душу он умеет держать в руках. И души людей тоже. И то, что он говорит, — это не просто громкие слова, это от глубокой убежденности.
— Вот радистка эта наша, — продолжал Бакшин. — Я с ней пойду куда угодно. Будет стоять до конца и не выдаст. А как увидит немца, автомат в ее руках сам стреляет. Ненависти больше, чем сознания своего долга.
До этого момента Шагов не принимал никакого участия в разговоре. Сидел на табуретке и пускал себе в колени сизый махорочный дым. И тут он, не поднимая головы, уронил тяжелые слова:
— Фашистов и надо бить.
— Это ты ей тоже внушаешь?
— Ничего я ей не внушаю.
— Любовь, — проговорил Бакшин, но уже без прежнего великодушия, а, скорее, как о какой-то преграде, неожиданно возникшей на его пути, и тут же совсем мирно добавил: — Понимаю вашу ненависть, но расстреливать без моего приказа запрещаю. Слышишь?
Докурив папиросу до самых пальцев, Шагов бросил окурок в печку на тлеющие угли.
— Знаю, есть немцы-коммунисты или просто честные люди, которые заплутались в гитлеровском болоте. Но знаю также, что никакого советского человека не заставишь так зверствовать, как они зверствуют. Фашисты.
Вспомнив утренний разговор с бородачом-кашеваром, Таисия Никитична сказала:
— Очевидно, по-разному души устроены.
— Чепуха. — Бакшин потянулся, как могучий зверь перед прыжком, но прыжка не последовало. Он даже улыбнулся, чуть-чуть, правда, свысока. — Чепуху вы тут проповедуете. Да и не вы одни. Никакой особой русской души нет. И немецкой тоже нет. А есть душа капиталистическая и душа трудового человека. Вот где надо искать корень всего. А насчет зверств, то русские белогвардейцы и российские кулаки не слабее действовали. Масштабы только не те были. Я уж не говорю об азиатских узурпаторах.
Проговорил он это поучающе и оттого немного свысока, так, как, наверное, привык говорить у себя в тресте, которым он руководил до войны, утверждая свое мнение. И закончил тоже так же, как в тресте, закрывая очередное совещание:
— Потолковали. А теперь по местам.
— Спокойной ночи, — ответил Шагов, направляясь к двери.
Там он остановился, дожидаясь Таисию Никитичну.
— Разрешите? — сказала она, обратившись к Бакшину. — Насколько я поняла — со штабом нет связи? А как же я?
— Пока не наладим связь, побудете здесь. Отложим этот вопрос на завтра.
— Здесь прекрасно справляется сестра…
— Завтра, завтра, — настойчиво, но с мягкой улыбкой повторил Бакшин и пошел прямо к Таисин Никитичне, желая, должно быть, проводить ее до двери. Но у нее создалось такое впечатление, что он просто-напросто вытеснил ее из своей землянки. Выбросил на улицу, на шалый ветер, шатающийся в ночном лесу.
Уцепившись за рукав шаговского пиджака, Таисия Никитична, спотыкаясь, шла туда, куда ее ведут. «Под крылом самолета. Под крылышком», — подумала она.
ЖИВАЯ ВОДА
Ночью над самыми верхушками леса пролетел самолет, свой У-2, а утром подобрали несколько листовок, в которых напечатано обращение областного комитета партии ко всем жителям оккупированных сел и городов.
Все партизаны листовку уже прочли и всесторонне обсудили, но все равно, кто попроворнее, пробрались в командирскую землянку, чтобы послушать, как ее будет читать сам Батя. Он это умел, и у него получалось не хуже, чем у Левитана, — таково было общее мнение.
