ищут, а он вот – на самом виду!
Правда, оно, конечно, Миша на рожон-то не лез. Вновь отрастил волосы, бородку, став похожим на какого-нибудь рижского или ревельского купца, да и зря по улице не шатался. А в амбарце устроил нечто вроде лавки старьевщика – жить-то ведь на что-то надо, а в писцы опять не пойдешь – именно среди них и ищут. Хорошо хоть еще ребята могли свободно передвигаться – никому, даже своему отцу эконому, не были нужны.
Вот и ходили по дворам да усадьбам, в особенности отираясь у тех, подозрительных, кои Михаил аккуратно занес в список, не пожалев на такое дело изрядный кусок пергамента.
Быстро раскусив, что к чему, по дворам охотно давали старые вещи – за комиссию Ратников брал недорого, так что уже через неделю образовалась и первая прибыль, с которой Михаил первым делом купил изрядный жбан бражки для угощения торгового пристава. Хороший тот оказался мужик – выжига, каких мало. Брал мзду, ничем не брезгуя. Однако ж был по своему справедлив и надежен – взятки отрабатывал честно.
С ним как-то под вечер и выпили – «с морозцу». А иначе как было бы торговать?
Захмелев, пристав все жаловался, что невозможно стало работать:
– Такие времена настали, Миша, что не знаешь, кому служить. Вроде Орден сейчас… а вдруг придут новгородцы? Опять все под себя подомнут. Их тут многие ждут, рады будут… И кому служить-то?
– А ты, друже, служи делу, – улыбался Ратников. – Вот ведь, сам суди, на торжище изо всех приставов тебя только да Ермолая Кузьмичева уважают. А все почему?
– Почему? – поморгав, заинтересованно спросил пристав. Человек дородный, щекастый, он тут, от тепла, раскраснелся, распахнул шубу и стал чем-то напоминать борова.
– А потому, что ты с Ермолаем не как остальные глоты! – убежденно пояснил Михаил. – Себе – да, берете, но дочиста нет грабите, и другим, людям всем, жить даете. С кого обычную мзду берете, с кого – малую… дифференцированный подход.
– Чего?
– Говорю – людям жить даете, не барствуете. Верить вам можно и дела решать.
– Это правильно, – пристав совсем раздобрел. – Всегда нужно, чтоб был кто-то, с кем договориться можно. А иначе-то как?
Ратников тут же налил и поддакнул:
– Это верно! Думаю, Александр-князь, как в город войдет, приставов менять сразу не кинется – чай, и поважнее заботы будут.
– Ох! А ведь и верно! – пристав посмотрел на Мишу с нескрываемым уважением. – Вот ведь спасибо, утешил… Ну, ин ладноть, пойду я, дела. Благодарствую за угощение!
– Не за что! Заходите еще, Тимофей Нежданович.
Торговлишка потихоньку пошла, народ приносил вещички – и сам, и парни бродили, выпрашивали, выкрикивая классической «старье-о-о бере-ом». Не так уж много прибыли получалось, но на прожилое хватало, а больше и не надобно было, ни Михаил, ни Макс вовсе не собирались тут век вековать. Вот еще бы Эгберта куда-нибудь к хорошему делу пристроить, все-таки не чужой уже… Но, это потом, когда отыщут браслетики, Лерку… а пока нужно было искать, искать, искать, тем более – что следок ощутимый имелся: осколочки у убитых «толмачей», упорно ходившие слухи о неведомо куда пропадавших девах, усадебки подозрительные.
Вот их-то и начал сейчас разрабатывать Ратников. Еще раз поразмыслив да вспомнив слова работоргового приказчика Акулина, Михаил отмел пару-тройку усадеб, стоявших явно не там – не на пути от пристани к церкви – или неподходящих по размеру – слишком больших или, наоборот, маленьких. Таким образом всего осталось четыре усадьбы, которые Ратников тщательно зафиксировал на пергаменте, оставив место – записывать всякие выбивающиеся за рамки обычного несуразности. По несуразностям этим Миша и собирался вычислить нужных ему людей.
Первая усадьба, та, что ближе к пристани, принадлежала некоему Нежиле Твердиславичу, обедневшему потомку некогда влиятельного и знатного боярского рода, ныне обмельчавшего и растерявшего земли до такой степени, что всех доходов – так называемой феодальной ренты – едва хватало на проживание. Мог такой человек прельститься дополнительным заработком, предоставив кров людокрадам? Более чем.
Следующая усадьба располагалась на Лодейной улице, которая, как яствовало из названия, вела к реке. Солидный тын, почти всегда накрепко запертые ворота… даже о хозяевах толком ничего не известно. Очень подозрительно, очень!
Третья усадьба – рядом, на маленькой, без всякого названия, улочке. Владел ею некий «бобыль Ермола», тоже не пускавший в свою частную жизнь посторонние взгляды. Усадьба четвертая раскинулась на обширном пустыре, образовавшемся после какого-то пожарища, хозяином ее был Онцифер-бондарь, однако никаких бочек ни на усадьбе, ни рядом не продавали и ничего подобного на обручи и доски не ввозили. Да и готовый товар – если его там делали – не очень-то торопились вывозить, что весьма, весьма подозрительно.
Михаил собирал сведения об усадьбах и сам, и посылал парней, чтобы не примелькаться. Все, что удавалось узнать, любая мелочь, несколько выходящая за рамки обыденного, скурпулезно фиксировалась на пергаменте, и уже через неделю усадебки начали обрастать подозрительными моментами, словно выкинутая на улицу барбоска – блохами.
Итак – усадебка Нежилы Твердиславича, боярина, можно сказать. Вроде, на первый взгляд, боярин, как боярин, пусть даже и обедневший, но не хуже и не лучше других. Достаточно молодой – судя по виду, ему не было еще и тридцати – представительный: все, как полагается – светлая борода, кудри, глаза вот только подкачали – маленькие и смотрят исподлобья, а так – молодец, хоть куда! И вот этакий-то молодец жил полнейшим затворником, никуда на пиры не выезжал, в корчмы и иные какие заведения не захаживал, а жил безвылазно и бездетно, с супружницей – женщиной на лицо смурной, тощей и на редкость малахольной. Тем более, одетой так, словно бы ей вообще было все равно в чем ходить. Это все подсмотрели парни, а Ратников уж потом исподволь посетителей порасспрашивал о том, о сем. И выяснилось, что почти никто из старожилов Нежилу Твердиславича раньше не знал, хоть и земелька-то да, принадлежала его роду, что явился он то ли из Смоленска, то ли еще откуда, в общем – с южных русских земель, и сразу начал жить этаким вот бирюком, изредка, по большим праздникам, показываясь вместе с супругой в церкви.
Еще одна интересная деталь – никаких подарков Нежила Твердиславич женушке своей не покупал, ни дорогих, ни дешевых. В черном теле держал? Почему? А, может, она ему и не жена вовсе?
На Лодейной улице к усадьбе вообще не подступиться было – похоже и не жил в ней никто, так, слуги приглядывали: топили в хоромах печи да расчищали на подъездах к воротам снег. А зачем его, спрашивается, расчищать, коли хозяина нет?
Бобыль Ермолай вроде бы от людей не таился, но и нельзя сказать, чтоб был полностью на виду. В корчму – да, захаживал, но ни с кем особенно не общался – это бобыль-то! – длинных бесед за жизнь не заводил, да и бражку пил не от души, а лишь пригубляя. Не наш, не наш человек – ужас как подозрителен! В корчму заходит и бражку толком не пьет – что уж тут скажешь?
Онцифер-бондарь. Слишком уж смазливый мужик, улыбчивый, краснощекий. В пьянстве на стороне не замечен, жена – женщина молодая, красивая, только все время грустная, может быть, потому, что детишек пока Бог не дал?
Вот, к Онциферу-то было бы легче всего подобраться, на усадебке его пошарить, вызвав его куда- нибудь… Скажем – по торговым делам, к приставу.
Сказано – сделано. Дождавшись прихода парней – их очередь была сегодня следить за усадьбами, – Михаил подсчитал выручку и, прикупив в ближайшей корчме крепкий медовый перевар, побежал искать пристава… едва не столкнув по пути красивую молодую женщину в цветастом, наброшенном на плечи, платке и бобровой шапке.
– Ах, извините-простите, – приложив руки к груди, Ратников рассыпался в извинениях. – Это же надо же – такую красу, да едва не в сугроб! О, боярыня-краса, что хочешь, требуйте – все исполню.
– Да ладно, – поджав губы, отмахнулась женщина и, усевшись в стоявший рядом возок, крикнула кучеру. – Погоняй, Гвоздило…
И – как отъехали – обернулась, окатив Мишу таким откровенно зовущим взглядом, что тому аж жарко
