требовал разъяснений.
Поэтому приказ 'молчать' он нарушил сам через несколько минут.
— Вчера был в штабе. В Припяти неспокойно. Плохие новости. Погибло за прошлую неделю семь человек нашего брата.
— Это только в Припяти?
— Думаю, что так. Не уточняли. Я тоже как-то об этом подумал: на нашем и соседних участках за это же время к праотцам отправилось одиннадцать ментов. Позавчера под Лесавкой на засаду ребята напоролись. Всех в упор.
Помолчали, каждый думая о своем. Вполне могло случиться так, что над их головами, вот тем самым непонятным лесным шумом, уже судьба занесла свой топор.
— Я слышал, что на четырнадцатом участке несколько человек погибло странной смертью. — Это говорил молодой. Произносил слова осторожно, словно опасался того, что это несчастье может коснуться и его. — Нашли их тела всего в двух километрах от базы — ближним дозором шли. У всех перегрызены шеи и… ну, у них не было крови.
— Подобное случилось и в прошлом месяце под Купаловым урочищем. Там еще село со странным названием — Толстый Лес, знаете? — Добавил ещё кто-то. — Вот там шестерых наших нашли, мертвых, и у всех белые глаза. Даже на вскрытии не могли понять, чем это их и как…
Шура нахмурился, хотя такое выражение на его лице было большой редкостью. А хмурился он оттого, что думал: рассказывать своим сослуживцам, подчиненным и товарищам то, что услышал вчера на штабном совещании или нет?
— Все это сказки, — скептически бросил кто-то. — Враки. Говорите о различной чертовщине! Я же думаю, что это все вольные… Среди них полно еще тех душегубов, которые не только из тебя кровь высосут, но и через зад кишки достанут и будут на кулак наматывать до тех пор, пока не кончишься…
— Не враки, — тихо прервал его Шура. — Но только чтоб никому ни слова! Вчера на совещании как раз говорили об этом. Много случаев таких по всей зоне. Давали смотреть фотографии… За двадцать три года в милиции я многое повидал, но то, что вчера — впервые… Не знаю, кто так над ребятами 'поработал', маньяки из вольных или бешеные волки, но от них мало, что осталось. Можете не верить, но я говорю правду. Понятно теперь, почему эти случаи не регистрируются официально, ведь никто не понимает, что это такое.
И все же не сказал ни слова о том, что с сегодняшнего дня в Зоне регулярные войска и спецназ МВД будет проводить операцию по очистке территории от бандитов. Строжайшим приказом было запрещено распространяться об этом. Шура знал свою командирскую службу, чтобы понимать все последствия своей болтовни.
Все молчали, всасывали в себя, в свое сознание лесную тишину, пустоту, чтобы не думать о собственном будущем. Не хотели думать ни о чем потому, что верили.
Зона изобиловала случаями, которые постоянно доставляли неприятности тем людям, которые по долгу службы должны были жить и работать на ее территории. Первой неприятностью, разумеется, была загрязненность Зоны. Как бы медики внимательно не следили за состоянием здоровья 'обитателей' Зоны, но она легко могла перещеголять их своим коварством. Некоторым милиционерам было достаточно прослужить в патруле или разведке полгода, чтобы слечь на койку в каком-нибудь онкодиспансере с той самой болезнью, которая была самой изощренной из всех известных человечеству болезней — раком. Здесь это зловещее слово приобретало особый, уродливый смысл, и означало безнадежность и безбудущность. А что можно было ожидать от этих деревьев, травы, росы, этого таинственного утреннего тумана и падающей с крон деревьев росы, когда они были насквозь пропитаны невидимыми, но особо болезнетворными лучами долгоживущих радиоизотопов. После того памятного 1986 года и той самой ночи с 25 на 26 апреля, когда взрывом реактора разворотило крышу над IV энергоблоком АЭС, человек справился с теми радиоизотопами, физическая жизнь которых была около 110 суток, но остались те, перед которыми человек оказался бессильным, и с ними должна была справиться сама природа, время. Пройдут столетия, прежде, чем территория свыше 3 848 километров окажется пригодной для полноценного и безопасного проживания. (Но и здесь были те, кто сомневался даже в том, что даже после 250 лет кто-то согласится здесь жить. После того, как уровень радиации упадет до естественного природного уровня, людей будет отпугивать радиофобия[25]. Страх и ужас бедствий живет в памяти поколений гораздо дольше, чем реальные последствия этих несчастий).
А пока в Зоне были места, которые бросались на человека невидимым огнем радиации мощностью до 10 бэр[26]. И шли в милицейскую разведку ребята, добровольно шли, привлеченные хорошей зарплатой, мостя на рейд в паху куски плотной резины и свинцовые пластины. Надеялись, что такая скудная защита сможет из защитить от, нет, не от смерти от рака, а от одиночества в вечности — от того чтобы не оставить потомства, но, как известно, спасает не знание и не оснащение, а вера. Вот и верили…
Если с радиацией разбирались с помощью веры, то с человеком, вольным, которого можно было встретить в этих краях, мало оказывалось и надежды. Это было отребье общества, худшая его часть. Неизвестно и непонятно откуда это пошло, но всякий, кто совершил преступление, почему-то спешил укрыться в заброшенных поселках Зоны, ее лесах и болотах. Вольных не пугала никакая радиация. Их не пугали и милицейские дозорные отряды, и специальные поисковые отряды, которые направлялись сюда, чтобы изловить бандита или насильника. Они были превосходно вооружены и оснащены и, по сути, являлись настоящими хозяевами Зоны. Кого и чего здесь только не было!.. Но если все это и изумляло, то только в том смысле, как это можно было допустить? Но факт оставался фактом — Чернобыльская зона стала Преступной вольницей. И надо было кому-то идти в нее, чтобы хотя бы как-то сдерживать клокочущий раскаленным паром злобы и вседозволенности, готовый выплеснуться наружу, преступный мир. Пожалуй — это была бы катастрофа почище прежней, и тоже Чернобыльская…
Все здесь было словно ранее проклятое… Обреченное.
Из тумана, навстречу милиционерам, выплыл темный, размытый серостью, а ближе оказавшийся рыже-черным остов сгоревшей машины. Покореженный огнем металл был густо пробит дырами. Стоящие рядом сосны чернели обугленными стволами. Это было памятное место. В прошлом году, совершая объезд территории, дозорный милицейский взвод напоролся на мобильную группу вооруженных преступников, которые занимались дележом награбленного за Зоной (основной промысел здешних преступников — бандитизм на дорогах Украины: захватывали и угоняли в Зону грузовой транспорт) добра. Завязалась перестрелка, в результате которой погибли все милиционеры, одиннадцать человек. Когда прибыло подкрепление, на поле боя догорали два автомобиля, — второй, принадлежавший бандитам, должен был показаться из тумана через несколько десятков метров, — лежали истерзанные, безжизненные тела милиционеров и десятка полтора трупов бандитов. Остальные с награбленным добром благополучно укрылись в бескрайних лесах Зоны.
Когда проходили мимо заржавленного и обугленного автомобиля, все притихли и насторожились. Остатки машины напоминали о сути и последствиях службы. Железо, постепенно набираясь дневного тепла, тихо потрескивало и глухо стонало от падающих на него капель росы.
Прошли еще несколько десятков шагов, и на обочине заброшенной дороги увидели еще одного молчаливого монстра — остатки грузовика, сожженного бандитами. До села, не существующего на самом деле, но помеченного на карте как Заруба, оставалось совсем немного, и только милиционеры успели подумать о том, что пришли, как из тумана выплыл горб заброшенной хаты. Дом пялился на дорогу, на людей пустыми глазницами оконных проемов, вытекал через них вон чернотой тоски, хмурился осевшей и в некоторых местах провалившейся крышей, мялся морщинами размывов и трещин глинобитных стен, и стыдливо, словно страдая от собственного непотребного вида, сиротливо прятался за разросшимися, густыми кустами сирени. И дальше из тумана стали выплывать, один за другим, следы прошлого, памятники одиночеству и бесхозяйственности, еще дома, один другого страшней в своей неустроенности. Они стонали и скрипели, как немощные и больные старики. Пришедшие знали, что это за звуки, их причину — скрипело гниющее и набравшееся ночной влаги дерево строений, стонал тяжелый от тумана сквозняк, пробивая дома навылет через провалы и пустые окна, но все равно с замиранием сердца зажимом воспринимали их, как голоса живых и страдающих существ.
Шли так, чтобы была возможность отразить удар с любой стороны, держась середины проселочной
