за эту путность убью. На ногу встану, за другую раздерну'. - 'А у меня все несут'. Я говорю: 'Анна Александровна, у тебя огород-то вон какой большой. Неужели тебе своего луку не насадить? Больно он недорог'. А тут ребятишки по ночам воровать идут. Так и батька ходил с мешком за зеленым-то луком. А как выросли они, так все и по тюрьмам, так уж и не выходили. За хулиганство, за воровство - все три сына. А я тут пошла домовничать за полкилометра. А у меня мешок пшеницы был, за пастушню заработанный. Утром прихожу - отперто у меня. Я сразу в чулан - мешка нет. Я побежала к соседу Володюхе: 'У меня мешок пшеницы украли'. А бабушка Марья говорит: 'Ой, девка, да я ведь и видела. У тебя огонь-то засветился ночью. Ой-ой-ой, как жалко'. На санках увезено-то - след есть. Говорят 'Это - Витька Репин'. Я к ним пришла, меня мать его Люба еще и отругала: 'Как чего пропало, так думаете, уж и Витька!' Ну, ладно, взяли - пускай берут... А через два дня выборы. Они все были в Колодине. Приехали в Колодино. Ко мне подходят люди-то, говорят 'Тетя Шура, у тебя пшеницу украли?' 'Украли, милая, да что поделаешь'. - 'А мы, - говорят, - знаем, где твоя пшеница. Ваня Седой купил у Витьки Репина'. Я подхожу к Володе - к евонному дяде, он сирота. Лет ему четырнадцать было, Витьке, без отца рос. Я дяде и говорю: 'Люба-то меня отругала твоя. А пшеницу-то Витька ваш украл'. - 'Да что ты?' - 'Да, - говорю, - вон Ване Седому продал'. - 'Ну, - говорит, отберем'. Он пришел домой, видно, там поругали этого Витьку. Он бежит ко мне: 'Тетя Шура, я уж не поеду за мешком. Съезди ты сама Я ведь боюсь и ехать туда. Ведь он мне не отдаст'. Я говорю: 'Мне отдаст'. - 'Ты поди и в суд подашь?' - 'Нет, - говорю, - почто мне суд? Нашлась, так чего тут в суд подавать, по судам ходить. У меня у самой два растут, может, еще хуже тебя будут. Нет, не буду подавать'. Пошла, прихожу к Ване в Климовское. 'Ваня, пшеницу купил?' - 'А тебе какое дело?' - 'Давай мне мешок пшеницы!' 'Плати деньги!' - 'Нет, не буду платить. Я у тебя не покупаю, я за своим пришла Давай без разговору! А то сейчас Митрий Григорьевич придет, депутат'. Подал мешок. И уж он меня, он меня катит по-всякому. 'Ничего, думаю, - пойте молебен мне сзади'. А мешок-то я домой повезла. Вечером прибегает Витька 'Тетя Шура, получила?' - 'Получила Будь в покое. Скажи Любе и Володе, чтобы не ругали тебя. Больше воровать не ходи'. - 'Тетя Шура, больше никуда не пойду'. - 'Не ходи, милый. Видишь, как худо воровать-то, стыдно...' А Седой-то мне больше году на глаза не попадал. А тут к зиме на четвертый день Знаменья у меня бабушка Татьяна сидела. А огня-то ни у кого почти не было, у одной меня из всей деревни. Вдруг слышим, стукается у калитки. А у меня изба старая была, а запоры хорошие, поперечные. Я выхожу 'Кто?' - 'Да я, Ваня'. - 'Чего тебе надо?' - 'Бабушку Татьяну'. Отперла я. 'Бабушка Татьяна, я к тебе'. - 'Вижу, батюшка, что ко мне. Чего тебе надо-то?' - 'Балалайки'. - 'Да ведь у меня без струн'. 'Ничего, - говорит, - давай и без струн'. Она встала, пошла, а меня он вот эдак за шею ухватил. 'Ты что, - говорю, - сшалел?' Они пошли, я и заперлась. Он там сходил, ну, без струн - куда балалайку? Обратно идет. Опять стукается. 'Кто?' - 'Я'. - 'Тебе у меня делать нечего'. - 'Найдем работы'. - 'Ах, ты седая б...!' Я другим ходом выскочила и к соседям: 'Ванюха! Володюха! Седая б... пришел ко мне ночью работы искать!' Они соседи хорошие, они с ума по мне сходили. Они выскакивают, один кол схватил, другой - оглоблю, да и за ним... Всей деревней прогнали. На другой день всем известно. 'Что, Ваня, не нашел работу-то?' - 'Да ну ее. Она дура ведь нагольная'. - 'К такой-то дуре и пошел работу искать...' Ладно, хорошо... А я к своим ребятишкам все говорила 'Чего вам надо, я из- под земли достану. А узнаю, что украл, - убью. Ни за что не убью, а за это убью. На одну ногу встану, да за другую раздерну'. Так мы с ними шесть лет и пасли... Да тут ноги у меня разболелись. Боли - страшные. Вот обуваюся, а ведь надо пасти идти, - обревусь вся. Я уж и сапоги большие резиновые мужские достала И опухоли никакой на ногах нет - ничего. А боли страшные. Два года мучилась. Чего-чего не делали... И уколы мне прописывали, и сидеть на муравейнике. А тут наши ехали к Спасителю, это в Тутаев. Там у них икона большая, явленная. И Женька мне: 'Мама, поезжай ко Спасителю. У тебя ноги-то и заживут'. - 'Да и ехать- то не в чем'. А он: 'Да я к тете Опросе сбегаю, тебе сапоги резиновые принесу'. Принес, дала, говорит, ко Спасителю съездить. А голодовка-то... Я ему говорю: 'Ты муки тете Опросе снеси, она тебе колобух напечет'. И вот поехала. Приехали в Тутаев, в церкви там и ночевали - в соборе - там всю ночь поют, молятся. Икона - Спас Нерукотворный. А утром до обедни все пошли мы на источник, три километра от собора. Тогда еще его не заваливали, он сильно бьет. Я ноги-то и поставила. И вот, веришь, оттуда пошла - туфли свободно надела. С тех пор вот уже почти сорок лет ноги у меня никогда не баливали - исцелил Спаситель... Летом-то у меня грибы, ягоды, летом пастушня. А вот зимой-то... И ведь полями хлеб да картошку заваливало - а тронуть нельзя, сейчас посадят. Десять лет - без всяких разговоров! У нас на горушке, помню, целое поле картошки некопаное - семь гектар замерзло. А к весне совсем есть нечего. Я получаю на троих на неделю кило триста хлеба. А Коля мой уж в Колодине учится - пятый класс. Из церкви в воскресенье иду я в Юрьево, за тринадцать километров. Там в Юрьеве и получали хлеб. Прихожу домой. Кило триста. Надо Колю в школу отправлять. Надо с собой хлеба дать. И Женьке надо дома оставить. Женьке отрезала маленько, даю: 'На, Коля'. Его проводила за реку. Пошел в школу. Пришла домой, думаю: 'Господи, что делать?' Женька говорит: 'Пойдем, мама, собирать горох гусиный на гуменнике под сеном'. Ничего и не набрали. А день хороший - солнце. Я гляжу: на горушке, на картофельнике на этом - там прогалинка. Оттаяло. А туда попасть как? Снегу вот по это место... 'Пойду, - думаю, - с топором. Может, чего и вырублю'. Пошла. Снегу столько... 'Пойду, возьму лыжи'. А на лыжах не ездила - одна туда, другая сюда Все-таки добралась до прогалинки. А тут конюх у нас был, смотрит издали на меня: 'Ой, такая мать, медведь - не медведь, человек - не человек'. Пошел домой, выстрелил кверху. Если медведь - так побежит... А я и пробралась. И в аккурат только одна ботвина вытаяла. Я ее вырубила. И лежат, как яички, пять картошин. 'Ой, - думаю, - слава Тебе Господи!' Принесла домой. Говорю: 'Женя, не умрем!' - 'Слава Богу, мама, не умрем'. 'Не умрем! Сегодня я испеку колобуху'. Истолкла картошины и испекла на сковородке. Пополам разрезали и съели. Слава Богу! Сегодня поели. А день-то хороший... На другой день пошла туда - пять колобушек нарубила! И уж больно хороши - белые, как пшеничные. Испекла, говорю: 'Ешь!' Два раза мы поели. На третий день пошла - полведра нарубила. Принесла. А еще никто ничего не знает. Соседи-то. Напекла. Думаю, если сегодня Бог нищего какого пошлет, досыта накормлю. Хватит. И Женька тоже это говорит. Это мы, значит, до среды дожили, это в среду я нарубила.. И только Женьку я накормила - идет нищий. Волосы дыбом - как со страшного суда сбежал. 'Здравствуйте'. А ведь и я симпатичная - под глазами такие вот мешки висят - с голоду-то. Пеку колобухи. 'Пилы точить, - говорит, - ножницы!' - 'Ножниц нет, - говорю, - в дому, и пил нет в дому'. - 'Ну, дак милостыньку'. - 'Садись, - говорю, - на порог'. Он мне почти все колобухи обделал. Думаю, оставить хоть Женьке-то... Ест да похваливает: 'Ну и хороши... Пшеничные? Как ты хорошо живешь, - говорит. - Ты с кем живешь-то?' - 'Вот с ребятишками, - говорю, один в школе, другой на печке'. - 'А где твой муж?' А я говорю: 'Объелся груш, да утащил его уж'. - 'Ой! Да ты без мужа эдак живешь? А ведь поди плохо без мужика?' А я уж догадалась, чего он говорит. 'Да ведь плохо, говорю. - Вот картошки мороженой нашла, вырубила, да едим. А мужика-то не вырубишь'. - 'Да, да, милая, да, милая. Да, мужика трудно найти, да, трудно'. Знай заливает, наелся. Потом говорит: 'Давай-ка возьми меня. Будем жить'. - 'Ой, - говорю, - эдакой-то хороший, да и пойдешь ко мне, к такой страшной?' - 'И пойду, и будем жить'. - 'Ой, - говорю, - такой-то ты хороший, да без рубашки'. - 'Да ведь и у меня-то рубашки нет'. - 'Так как же будем жить-то?' - 'Наживем!' Я говорю: 'Один ты без рубахи ходишь, а у меня ребятишки. Катись к такой матери да не оглядывайся. Чтобы твоя нога тут не была! Думаешь, я тебя из-за этого кормила? На что ты мне нужен?' Так ведь год не попадался навстречу. А потом, что ты скажешь, женился, взял Лизу в нашей же деревне. Дура она была нагольная - заработала в колхозе два мешка хлеба, надо взять Сашу. Пошто?! Я говорю: 'Пошто ты берешь? Ведь у тебя ребятишек двое?' - 'Дак ведь что ты... Ведь он молодой мужик'. А я: 'Да что в нем толку. Один и по миру бегает. Маленько-то у тебя головасто варит?' - 'Да чего там...' Раздерутся - ко мне идут. Оба идут ко мне. Я уж когда дом в Михееве продавала, он ревел, как корова, - некуда будет от нее бегать. А потом уж все у нас в деревне про картошку мороженую эту узнали и стали печь колобухи, 'тошнотиками' их называли... Надоели они потом сладкие. Был у меня такой протвешок - испеку их три протвешка. Утром ребятишкам дам по три колобушки и в обед - по три колобушки. И вечером - по три. А Женька не ест, все свое уберет. Буду пол мыть - в платке завернуты... Не ест, а все убирает, - Может, потом захочу. А потом у нас вика была некошеная, он туда стал ходить. На эту вику. Пойдет. Стакана два наберет. Я ему и сварю. Это он уж лучше ел. А то ячмень ходил подбирать тоже прошлогодний. Ячменю в котелке принесет. Может, грамм триста Я ему смелю. Испеку... Пойдет. А соседка Поля кричит 'Женя пошел?' - 'Видишь сама, - чуть не плачет, - задерживает. Пока задерживает, он бы уж горсть набрал'. - 'Погоди, и я пойду'. - 'Погоди, погоди, сама еще кошелится'. А она не пойдет, нарочно его. А ведь еще холодно. Идет домой, замерз. А она: 'Женя, озяб?'
- 'Видишь сама, что озяб...' - опять заревет. 'На, - скажет, - стакан молока выпей'. - 'Нет, мама меня испорет всего из-за тебя'. - 'Я не скажу, я загорожу'. - 'Тетя Груша увидит'. - 'Да я загорожу, выпей'. Придет
