Триптих

домой: 'Я, мама, не брал, она заставила меня. Я не просил'. А на Страстной Коля пришел из Колодина, а мы с Женькой оба страшные. У меня вот такие мешки под глазами висят, а у Жени ноги тоненькие. А лапы вот какие... 'Ой, мама, Коля говорит, - вы ведь умрете'. На второй день побежал в Полтинкино. Бабушка Настасья оттуда послала мне пять эдаких картошин больших. Хороших. Хлеба тоже послала... А ведь везде голодовка. А там, он видит, на поле рубят кочерыжки - после капусты на поле остались. 'Ой, какие, - говорит, мама, хорошие. Я попробовал нарочно'. Пришел домой, а у нас еще и не знают этого дела Схватил корзину, взял ножик - притащил корзину нам этих кочерыжек. Я их все обиходила, сделала. И два противня сделала колобух... Чего мы только тогда не ели. Липовый лист... Его истолкешь, как мука будет, больно уж хорошо. Только у меня от него по всему телу провалы пошли, двадцать два провала по кулаку. Мне не наклониться, не пошевелиться. А ребятишки у меня тут лен дергать ходят. Они соседке Кате помогали дергать. Так вот вечером она несет нам маленькую чашечку муки да пять-шесть огурчиков. Ведь тогда на четыре дома одну корову держали - по одной титьке... Липы все объели, за конским щавелем по пять километров ходили. Корова сдохнет, ее зароют. А народ уж видит где - ночью откопают... и едят. И от этого многие помирали. Да что там околеватину - людей мертвых ели. Была у нас такая, я уж про нее слышала. Да и была она у меня. Про нее уж все тут знали. Она уж отсидела да из заключения шла. Зашла ко мне ночевать. Я ведь всех пускала - все знали. 'Я, - говорит, - иду из заключения'. А за что - не сказывает. А я- то ее узнала. Я спросила фамилию, имя. Я уж знаю, кто это. Она девочку, свою дочку, - эту она мертвую съела. Сварила да и съела. А потом и сына Ваню убила да и съела Я ей и говорю: 'Как же ты так сделала? Ванюшу-то?' А она говорит: 'Да он мой. Из меня шел - в меня и пошел. Так и должно быть'. Голодовка. А девочку первую она мертвую съела. Свезла пустой гроб, закопала. А ее изрубила и сварила. А я: 'А как же у тебя руки-то на него поднялись?' А она: 'А мы, - говорит, - пошли с ним к моей матери. У нее корова Она подоила корову и несет. Мне стакан наливает молока, а Ване-то целую кружку. А я говорю: 'Мама, кабы не было у меня Вани, ты бы мне целую кружку налила бы'. А Мама говорит: 'Дура, да ведь он маленький. Ему надо'. И так мне обидно стало. Посидели мы у нее, я говорю: 'Пойдем, Ваня, домой'. Домой пришли. Я ему говорю: 'Будем мыться сейчас. Давай раздевайся'. У меня стул деревянный тут стоял у стола Ваня сел на стул на этот. А я: 'Раздевайся, раздевайся, сейчас будем мыться'. Он и разделся. 'Сначала, - говорю, - поиграем в прятки. А потом полезем в печку. Ты наклонись, а я буду прятаться'. А топор-то у меня тут лежал. А ему видно. 'Нет, - говорю, - ты не эдак. Ты вот так положи голову, чтобы тебе не видать'. Он и положил. А я топором - так голова и откатилася'. А я тут: 'И ты в уме устояла? Не сошла с ума?' - 'А что? - говорит. - Я все изрубила. Посолила в ведерочко. И стала есть помаленечку... А соседи спрашивают: 'Где у тебя Ваня?' А я говорю: 'Ушел к сестре'. Там справились - нету Ваньки, не бывал. Милицию потребовали. Милиция приходит, а я говорю: 'Ушел он, не знаю я. Надо бы искать его'. А челюсть-то и лежит на окошке. И милиционер эту челюсть-то и взял в карман. К доктору. А она человеческая'. Ей семь годов дали... Так она у меня и ночевала. Я ее напоила, накормила. Только уж больно страшно... Ко мне, бывало, все идут. Вот приходит нищая бабушка Акулина. У ней и сын есть, только они ей не помогали, она по миру ходила У нее была двоюродная сестра в Савинском, она все к ней приставала... Приходит она ко мне, говорит: 'У меня есть две меры мелкой картошки... Я, наверное, умру'. (А уж вся опухшая.) - 'Ну, что ты, говорю, - бабушка Акулина, поправишься, может'. - 'Нет, милая. Вот я умру, так ты эту картошку себе и возьми. А у меня боле ничего нет. У меня простыня есть да полотенце. Это я умру, так ты мне саван сделай. Ты все сделаешь, я тебе доверяю'. И правда, она тут через два дня умерла. А картошку я и не взяла, у меня тогда была своя картошка. А то еще бабушка Прасковья Ковалева. Это - богачиха страшная. Сначала у нее муж умер. Она ко мне идет: 'Шура, дедушка у меня умер'. - 'Ну, уж, - говорю, - ему годов-то много'. Она говорит: 'Восемьдесят шесть'. - 'Ну, так чего же. Два века ведь не будет жить'. - 'Приди, - говорит, - почитай по нем'. - 'Почитаю, приду'. Пошла, почитала Надо хоронить. Я говорю: 'А саван?' А она 'Матушка, не из чего шить'. А я: 'Не дам тебе с лавки взять покойника. Дедушке Ивану жалеешь на саван? Да как тебе не стыдно?!' - 'Так где же мне взять?' - 'Не ври! - говорю. - Я знаю. Пожалуйста, не ври'. И приносит - суровая тканина: 'Вот только и есть'. - 'Ну, эта, - говорю, - годится'. Я взяла да всю ее и искроила на три полотнища, чтобы ей не осталось. 'Вот теперь, - говорю, ладно'. Похоронили. Такое богатство, всего - хлеба... Хоть бы собрала бедных покормить. Нет... Испекла калачиков эдаких - всем по калачику подала. И все. И спрашивает меня: 'А батюшке за отпевание чего?' А ведь и у батюшки ничего нет - голодовка. Я говорю: 'Батюшке, отцу Георгию, снеси муки'. - 'Ой...' Я говорю: 'Да! У тебя, - говорю, - много сгниет'. - 'Ну, так ладно, ладно, снесу'. Пошла и ко мне по дороге зашла: 'Вот несу. Ты не думай, что не понесла'. Ну, килограмм семь-восемь. Это - отцу Георгию. Обратно идет: 'Снесла. Ой, как благодарил! А на сорок дней испеку ему каравай - настоящий, большой'... Уже не знаю, испекла или нет. А потом она сама заболела - люто болела, месяца два. Тяжело болела. Приходит ко мне ее сноха: 'Пойди, почитай по бабушке Парасковье'. - 'Так а чего? Она не умерла еще?' - 'Нет. Ей надо читать за болящую'. Я пришла к ней, за болящую прочитала. А она: 'Читай!' - эдак вот. А я: 'Чего читать-то? Я ведь за болящую прочитала'. - 'Читай, я сказала!' Я говорю: 'Не кричи'. Тут я на исход души ей прочитала. 'Пойду, - говорю, - домой'. - 'Читай! Не отходи. Ты читаешь, так мне лучше. Ой тяжело, ой тяжело'. Я говорю: 'Конечно, тяжело. Поди как всего жалко?' - 'Ой, не говори. Эдакое-то место всего-то. Семь пар новых валенок. Два тулупа. Одеяла шубные новые, это меховые'. И все эдак: 'Читай! Читай! Читай!' Но вот померла. Тут я по ней опять читала. Сноха говорит мне: 'Саван-то не знаю из какой тканины?' И выносит целый ворох - да тонкие, хорошие все. А я говорю: 'Не из какой из этой не сошьем... Вот из этой'. Да и взяла самую грубую да худую. 'Почему?' 'Нипочему, - говорю, - она дедушке-то пожалела, вон из какой мы сшили. А ей - что?' Ну, уж по ней-то сноха сделала поминки. Отец Асинкрит приезжал, мы с ним отпевали. Ночевали тут у них. Про нас все настряпали постное. Сноха-то хорошо все сделала... Ладно, хорошо... Мне-то еще и не так плохо было, как людям. Мне-то еще многие и помогали. Вот и матушка Еликонида Она на квартире в Яковцеве жила. От Михсева три километра. Сначала-то после монастыря она в Грамотине жила, просворы делала. Она и меня там научила. Ведь всех нас тогда выгнали. А потом, как в Грамотине церковь закрыли, она уехала на родину, приехала да ней племянка. Увезла ее. Далеко туда, станция Вожега. Там она пожила год и приехала опять обратно. И у меня жила зиму еще и Кузьминском. А в Яковцеве она в колхозе работала, она работать любит. Она все сеяла. А было ей уж годов восемьдесят с лишком. И все работала, все делала до последнего. И все сеяла. Ее все звали - и мужики, и бабы матушка Еликонида 'Матушка, у нас посеешь?' - 'Посею, посею. Что эдак делать-то?' Раньше ведь руками сеяли. Она получала хорошо. И каждую неделю бежит ко мне в Михеево. 'Шурка, я об тебе с ума схожу!' Я говорю: 'А чего?' - 'Как уж ты с хлебом-то? Ведь у тебя ребятишки'. - 'Да гляди-ка, у меня много'. - 'Ой, Шурка, ты все довольна, все много... Какой же это хлеб? Дура, у меня мешок муки стоит'. И полкаравая мне подает 'Ты себя-то не обижай'. Картошки мне принесет. Еще луку. 'Вот это, - скажет, - вместо масла. Ты луку-то покроши'. А болела она у нас недолго. С месяц только болела. А хозяйка все не сказывала, чтобы я-то не пришла к ним - чтобы все имение ей осталось. А она лежит и просит: 'Да скажите Шурке-то, что я хвораю- то. Мне надо Шурку-то'... А мне все не говорят. А потом Аннушка к ней пришла, Александра Ивановича дочка. А она: 'Как мне надо Шурку. Ведь она не знает, что я хвораю'. - 'Я, - говорит, - схожу сегодня'. Она за мной и прибежала А я: 'Мне сегодня и снести-то ей нечего. Погоди, хоть я клюквы...' У меня клюква была. Да брусники чашку. Пошла 'Матушка, да ведь мне и принести тебе нечего'. - 'Мне ничего уж не надо. Ты мне только компресс сделай'. - 'Какой тебе компресс?' - 'Вот на это место'. А я поцеловала ее туда. 'Вот как хорошо', - говорит. А я ведь ничего не сделала, только поцеловала. 'Вот как хорошо-то мне стало. Я знала, что придешь дя компресс мне сделаешь, у меня все хорошо будет. Я уж Васе все наказала. Меня хоронить-то в Евдокию'. Это она за два дня до смерти. 'Да что ты, - говорю, - матушка?' - 'Нет уж, - говорит, - Вася приедет'. (Это сын хозяйки.) А тут за мной приходит Аннушки мать: 'Пойдем к нам, почитай. У нас паренек-то больно хворает'. Я пошла, почитала. Прихожу к ней опять. Смотрит на меня. 'Милая, - говорит, - все, все... У меня хорошо стало все. Прости... все...' И - готова. Я ее тут обмыла, все сделала и домой пошла. Отвезли мы ее ко Спасу, там отпели ее по монашескому чину, похоронили. Она рясофорная была. Я еще ей в монастыре все правило читала - она неученая была.. Ее, бывало, на мельницу посылают, а она: 'С Шуркой дак поеду'. А я ей там все читала правило. Тридцать лет она управляла скитом, работала, как мужик. Вот пойдем косить, она глазами поглядит, сколько сегодня надо. А там ведь все были подсеки. 'Мои, - крикнет, - ко мне! - Нас семь человек с ней косили. - А вы шушера, мякина, говна половина - на эту сторону!' Это - кто плохо косит. Докосим до краю - а земляники-то много, на подсеке. 'Шурка! Иди сюда! Вот землянику-то ешь!' А я ведь тоже косить-то люта была. Коса у меня была именная, литовка. У нас только у двоих были такие косы. Любила она меня, царствие ей Небесное! Много мне помогала. Мне вообще помогали. Был у нас Фатичев, он из города валенки возил. Это которые на шерсть выменивают. Жил-то он в Колодине. Вот едет