подумать не смел, что заложены в нем - или привились очень скоро? - такие черты, как себялюбие и карьеризм. Даже теперь, получив удар, способный потрясти любого другого, он ничего не понял и готов начинать все сначала, но в том же духе. Она совсем не удивлена, что Таня разлюбила своего мужа. Вероятно, не раз пыталась исправить в нем плохое. Ирина Владимировна помнит Танины письма с горькой иронией в адрес 'запутавшегося'. И вот теперь он сам перед ней. Снова запутавшийся. Стоило зайти разговору о личных делах, как у гостя враз просохли глаза, исчезла наигранная душевность, и он уже забыл, зачем пришел.
- Вчера вечером меня освободили наконец от глупой подписки о невыезде. Был звонок... Словом, неприятность бесследно уплывает, завтра я лечу в Москву и там уж нажму на все педали. Так что местная турбаза не вызывает у меня особой радости, есть работа посерьезней и получше. - Он вдруг осекся, его самоуверенный взгляд остановился на беспечно играющем сыне, которого он увидел за стеклянной дверью. Лицо Капустина обмякло. - Совсем забыл отца, совсем, - сказал он, вздохнув от жалости к себе.
- Вернее сказать, совсем забыли вы своего сына, - поправила Ирина Владимировна.
- Если бы вы знали! - вдруг воскликнул он. - Сколько раз просил я Таню, как убеждал, что нельзя разрушать семью!..
- А, бросьте вы! - с грубоватой простотой сказала Никитина. - Семья разрушается, когда нет любви, и тут уж никакие уговоры... Давайте оставим эту тему. Хотите напомнить о себе Саше? Я не против, только, пожалуйста, без сентиментов. Он спокоен и счастлив, а сердце ребенка легко ранимо.
Повинуясь приказу бабушки, Саша-маленький подошел к ней и очень серьезно, исподлобья уставился на Капустина.
- Сашенька, подойди ко мне! - Капустин протянул обе руки.
Саша глубже втиснулся между колен бабушки.
- Ну, иди же, я обниму тебя, - повторил Капустин с едва скрываемой обидой. - Ты что, не хочешь?
- Уходи, - сказал вдруг Саша и упрямо выпятил губы.
- Ты на кого это? На своего папу?
- Уходи, - еще раз сказал мальчик. Губы его дрогнули. Сейчас заплачет.
Капустин выпрямился на стуле.
- Ну и настроили вы его! Ладно, когда это делает Татьяна... А вы-то, старый человек!..
Ирина Владимировна поднялась, обняла внука, прошла в другую комнату и оставила его там, плотно закрыв дверь.
- Вы не отец ему, Виталий, - горько сказала она. - Все отцовское у вас исчезло. Ни одного теплого слова. Вы даже конфетку не взяли для Саши. Мальчик забыл вас, понимаете, забыл. И не стоило вам заходить. Я ругаю себя, что позволила вам увидеть его. Знаете, лучше, если вы... прошу вас.
- Да, при таком воспитании... - Он встал, схватил шляпу.
- Воспитание не ваша забота.
- А что же моя забота? Деньги присылать?
- Об этом, вероятно, позаботится суд. Теперь я нисколько не удивляюсь вашей жестокости в лесу. Что там олень!.. Уходите и забудьте наш дом.
Капустин ничего не ответил, только сощурился.
Хлопнула дверь. Так же подчеркнуто громко хлопнула калитка. Ушел!
Ирина Владимировна глубоко вздохнула и провела ладонями по лицу. Слава богу!
В соседней комнате было очень тихо. Она подошла к двери, через стекло увидела Сашу. Напряженно вытянувшись, он стоял на стуле, смотрел в окно на удаляющегося отца, и глаза его были полны совсем не детских слез...
Бабушка тихонько вошла, прямо со стула взяла его на руки и, крепко прижав к себе, села.
Так они сидели молча и пять и десять минут, покачиваясь взад-вперед, горячее тело мальчика доверчиво обмякло в бабушкиных руках; лица его, приникшего к плечу, она не видела, но по спокойному дыханию поняла, что все прошло, глаза высохли. И тогда, слегка повернув его к себе, она сказала:
- Пойдем кушать, а? Сперва сорвем молодой огурчик на огороде, потом вынем из духовки сковородку с картошкой...
Он живо спустился на пол и пошел впереди.
Только когда шли с огорода, вдруг спросил:
- А скоро мама приедет?
- Теперь недолго ждать, Саша. Скоро.
Вечером Борис Васильевич зашел к Никитиной и тихонько, чтобы не слышал Саша, сказал, что Капустин улетел в Москву. Добился своего. И еще сказал, что директор заповедника хочет предложить Молчанову Южный отдел. Так что...
- Скорей бы Татьяна приезжала, - вздохнула Ирина Владимировна. - Вдруг раздумает?
- Этого не может быть.
3
Скрадывая путь, Александр Егорович начал подъем к субальпийским лугам не по обычной своей тропе, а нашел правее и чуть дальше от границы заповедника звериную тропу и пошел по ней, надеясь выйти прямо на опытные делянки ботаника, в палатке которого намеревался переночевать.
На северных склонах осень была в разгаре, и чем выше, тем красочней и безжалостней расцветила она лес. Березы, ясени, клены постепенно оголялись, и было как-то очень грустно видеть сквозь их поредевшие кроны с черными ветками высокое голубое небо.
Горный лес готовился к зиме.
При малейшем порыве ветра сверху беззвучно и невесело плотными зарядами сыпались желтые, белесые, коричневые, красные листья. Они падали и при безветрии то редко, то гуще, и в этой беззвучной листвяной метели было тоже прощание с летом.
Не летали птицы, не слышалось цоканье белок, лишь изредка где-то очень далеко возникал печально- зовущий крик рогача и тихо таял в светлом солнечном воздухе.
Александр Егорович прибавил шагу.
Архыз больше часа назад умчался и не показывался на глаза, соскучившись по свободе. Теперь ему некого искать в лесу. От сознания непоправимых потерь делалось грустно.
В пихтовом редколесье, где под деревьями слитно стоял побуревший папоротник, сразу потемнело. Высокие, мрачные пихты закрывали небо. Ни осень, ни зима не меняли их суровой черно-зеленой окраски, они олицетворяли собой вечность.
Здесь Молчанов увидел, как по едва заметной тропе сверху катился Архыз. Похоже, он уже побывал у ботаника и теперь бежал к хозяину, чтобы поторопить. Вид у него был усталый, язык вывалился, в шерсти закатались цепкие семянки репья. Он обежал Молчанова, но не пристроился у ноги, а почему-то тут же ушел вперед, остановился шагах в двадцати и оглянулся: требовал внимания.
На тропе, наверное метрах в семидесяти, хорошо видный на фоне белесого травяного пятна боком к Молчанову стоял крупный медведь.
Александр Егорович мгновенно сдвинул карабин поудобнее, палец его застыл на предохранителе. В ту же секунду он понял, кто перед ним, удивился и обрадовался до того, что рассмеялся.
- Лобик, да ведь это ты!..
Кто же еще так бесстрашно мог позировать перед человеком в пределах досягаемости ружья? И разве есть еще хоть один медведь, который не побоится собаки и запаха пороха?
Молчанов стоял и вглядывался. Одноухий тоже не менял позы выжидания. Архыз тем временем лег и посматривал то на хозяина, то на медведя, словно подчеркивал, что свою роль он выполнил и теперь дело за ними, за старыми друзьями.
Александр Егорович снял ружье, положил на землю, скинул рюкзак, покопался в нем. С ладонями, полными сахара, он пошел к Одноухому, вытянув вперед руки. Удастся или нет?!
Не прошел он и десяти шагов, как Лобик сдвинулся с места и тоже отступил шагов на двадцать, там снова остановился, смотрел исподлобья, как-то очень сумрачно и дико. Белые кусочки полетели навстречу ему, упали на листву. Он проводил взглядом знакомые сладости, но не тронулся с места. Тогда Молчанов сел, прислонившись спиной к дереву. И опять - никакого результата.
- Архыз, ступай к нему. Иди, иди... - приказал Молчанов.
Овчар вскочил, побежал, но в тридцати метрах от Лобика остановился, видно поняв, что ближе нельзя.
