Рядовой красноармеец Иван

о них люди берегут, потому что без нее не было бы ни на­шей страны, ни нас самих.

Я видел мертвую Хатынь. Стоял, будто оглушенный. Не мог ни о чем думать. А вокруг — бетонные изваяния печных труб, то­скливые вскрики колоколов да таблички с именами. Имена хатынцев известны. Они не совершили никакого подвига. Просто они были детьми своего народа. И за это фашисты убили их огнем.

Я видел Пискаревское кладбище. Много времени после этого я жил будто слепой, не видел ничего вокруг. Перед моими глазами тянулись аккуратные холмики–газоны с зеленой травкой. И надписи: «Здесь похоронено 10 тысяч», «Здесь похоронено 20 тысяч», «Здесь похоронено 40 тысяч»... И никаких имен. Не знаю, что чувствовали люди, возводившие этот мемориал, но все, кто в тот день стоял рядом со мной на Пискаревском кладбище, плакали. Новые события сглаживают остроту прежних впе­чатлений, но и поныне перед моими глазами тянутся эти ак­куратные холмики, поросшие зеленой травкой.

Эти безымянные ленинградцы не совершили никакого по­двига. Они просто были детьми своего народа. И за это фа­шисты убили их голодом и холодом.

Я стоял на Мамаевом кургане. Еще мальчишками мы играли здесь вскоре после окончания войны. Тогда на нем почти всю землю полностью покрывали мрачные отходы войны: стреляные гильзы, стабилизаторы от мин, обрывки пулеметных лент и осколки, осколки, осколки. Потом я побывал на Мамаевом кургане, когда там устроили помпезный, парадный, но безвкусный мемориал. Как миллионы до меня, как миллионы после меня — стоял, молчал, думал.

Многое множество лет, когда я из местностей отдаленных приезжал в Москву, то приходил к Могиле неизвестного солдата. Не к памятнику, не к обелиску — к Могиле. Иногда я клал к Вечному огню цветы. Мои московские друзья, доб­рые люди, в этот день не старались меня развлечь. Они сажа­ли меня за стол, подносили рюмку: «За отца?»

Где лежит мой отец, я не знаю. Когда смотрю на карту, вижу город, неподалеку от которого, возможно, мой отец по­шел в свой последний ночной бой. Из того боя не вернулся никто: ни в ту ночь, ни на следующее утро. В сорок первом такое случалось нередко.

Я не знаю, как прошел этот последний для моего отца ночной бой. Может быть, усталые красноармейцы шли в кромешной тьме, и на них внезапно навалилась смерть. Может быть, их бросило в ночной прорыв командование — по ночам немцы не любили воевать. Может быть, они прикрывали отход основных сил, знали, что погибнут, но держались до конца.

Я не знаю, как погиб мой отец. Может быть, слепая пуля остановила его на бегу. Может быть, он расстрелял все патро­ны и схватился врукопашную, но врагов оказалось больше. Может быть, он в бессильной ярости грохнул пустой трехлинейкой по броне фашистского танка и вцепился зубами в гусеницы — в сорок первом бывало и такое.

Я не знаю масштабов этого боя. Может, здесь столкнулись две мощные группировки: танковый клин немцев и наши стрелковые дивизии. Может быть, немецкая бронированная лавина смах­нула с лица земли горстку красноармейцев, вставших на их пути с трехлинейками в руках. Может, вспыхнул короткий встречный бой частей на марше.

Я не знаю даже, стал ли тот ночной бой последним для отца. Может быть, в том бою он уцелел и потом долго пытался про­биться к своим, на восток. Может быть, он попал в плен и умер в фашистском концлагере или на каторге в Германии. Может быть, в том бою он получил ранение и долго мучался перед смертью. Может быть, он попал к партизанам, и еще не раз бил фашистов.

Все это могло быть. И все могло быть не так. Мне при­шлось говорить со многими ветеранами. До Победы дожили очень немногие из тех, кто воевал в сорок первом. Иногда я думал: вот он, свидетель последнего боя моего отца! Но каж­дый раз оказывалось, что часть — не та, место — не то, бой — не тот.

Неподалеку от города, где мог быть тот ночной бой, я ви­дел обелиск над братской могилой. На нем короткая надпись: «Их было десять тысяч».

Похоронено там, конечно, не десять тысяч, а гораздо меньше. И погибло там нашего народу тоже не 10 тысяч, а гораздо больше. Мой отец не лежит под этим обелиском. Этот обелиск под Вязьмой поставлен в память о погибших здесь наших солдатах и командирах в начале 1942 года, в ходе контрнаступления Красной Армии под Москвой. Здесь погибла вся 33-я армия генерал-лейтенанта М.Ефремова. Здесь погибли десантники 4-го воздушно-десантного корпуса. Здесь погибли многие кавалеристы 1-го гвардейского кавалерийского корпуса генерал-майора П. Белова.

Командующий Западным фронтом генерал армии Г.К.Жуков бросил эти соединения в январе 1942-го в прорыв, на освобождение Вязьмы. Немцы захлопнули коридор прорыва, 33-я армия и оба корпуса оказались в окружении. Г.К.Жуков ничего не сделал, чтобы помочь окруженным. 33-я армия и 4-й воздушно-десантный корпус погибли здесь полностью вместе со своими командующими. Генерал Белов укрыл остатки своих кавалеристов в лесах и вывел их к своим в апреле 42-го.

Так что, этот обелиск не имеет никакого отношения к моему отцу. Но мой отец мог воевать в этих местах осенью сорок первого. И там, где он сражался, мож­но ставить много обелисков с такой надписью — сколько, сей­час никто не знает. Ни под одним из тех обелисков не будет праха моего отца. Но где-то в тех местах он пошел в свой по­следний бой.

И еще один обелиск стоит на нашей земле. В сухой заволж­ской степи на границе с Казахстаном, на берегу небольшой речки Камелик живет навсегда для меня красивая, веселая де­ревня, страна моего раннего детства. Когда-то в этих степях вел своих бойцов на бой с врагами революции отчаянный и непобедимый Чапай. В центре деревни сейчас стоит красивый памятник из серого гранита народному герою.

А рядом с каменным Чапаем через много лет после Великой отечественной войны мои земляки поставили строгий черный каменный обе­лиск. У его подножия — аккуратные ряды черных мраморных плит. На каждой плите — фамилия, имя, отчество, по одной фамилии на плите. Таких плит 147. Это имена мужчин, ушед­ших из моей деревни на ту страшную войну и не вернувших­ся с нее.

Из одной небольшой деревни не вернулись с фронта, — погибли, умерли от ран и болезней, попали в плен и не вернулись из него, пропали без вести, — 147 мужчин. И среди этих имен — фамилия, имя и отчество моего отца.

И это все, что осталось от него на земле.

Что я знаю о своем отце? Что знаем мы о своих отцах, да­же если отцы живут рядом, живут долго — до седых волос своих сы­новей? Несправедливо мало знаем мы о них. А когда начина­ем понимать эту несправедливость, то обычно бывает поздно: отцы уходят. Дневников и мемуаров большинство отцов не ос­тавляет. Семейные архивы сейчас не в моде — из-за общей неустроенности и скудности нашей жизни. И еще не ушло из памяти время, ког­да мемуары и дневники пугали людей — об этом хорошо по­заботились бдительные стражи нашей безопасности.

Когда я почувствовал, что должен знать судьбу отца, у ме­ня не оказалось почти ничего, кроме туманных и отрывочных воспомина­ний детства. Многое уже изгладилось из памяти, ведь мне не исполнилось еще пяти лет, когда от отца с фронта пришло последнее пись­мо. Но я начал будоражить свою память. И оказалось, что помню я не так уж мало. Вначале всплыли отдельные, не связанные друг с другом эпизоды, коротенькие, голые факты, застряв­шие в моей памяти с далекого детства. Чем больше я напрягал свою память, думал, обобщал, анализиро­вал, тем шире раздвигались рамки этих фактов. Мгновенные, застывшие кадры прошлого, случайные подарки детской памя­ти обретали динамический сюжет, давали общую картину.

Память восстанавливала все новые факты. Рассказы не­многих людей, помнивших отца, дополняли мои собственные воспоминания, а знакомство с историческими событиями тех лет создавало общий фон, на котором все отчетливее вырисо­вывался образ моего отца.

И хотя за долгие годы я собрал очень мало новых фактов, сейчас я могу говорить, что знаю своего отца. Но к гордости от этого сознания примешивается горечь: почему я не начал думать об отце раньше?

Выйдите на улицу, остановите любого прохожего, спроси­те, кто был первым председателем совдепа в этом городе? Спросите, кто поставил храм на этом месте? Спросите, кто тот человек, чье имя носит эта улица? Спросите двух, трех, десять человек. Если вам ответит один из сотни — значит, вам повезло. А ведь это официальная ис­тория, архивный материал, достояние музеев. И лучше не спрашивать, какую фамилию