Рядовой красноармеец Иван

носила прабабушка вашего собеседника по матери.

Мы не помним вдаль. Мы не помним вглубь. Наша па­мять обширна и емка, но неглубока и коротка. Мы не приучены отделять действительно важное от второстепенного, жизненно необходимое от случайного.

Мы помним названия далеких звезд и давно вымерших ящеров, имена спортсменов, кино- и телезвезд, их многочисленных жен и мужей. Мы помним олимпийских богов, номера телефонов сво­их знакомых и расписание электрички. Нашу память с детст­ва тренируют дома и в школе, чтобы запоминать как можно больше. И мы стараемся запоминать все, что попадается нам на глаза. Но никто не сообразит научить нас помнить вдаль и вглубь, помнить историю своей собственной семьи, своего народа, своей земли. А ведь еще многие тысячи лет назад наши далекие предки знали, что у человека нет ничего дороже его фамилии, его Рода.

И мы становимся Иванами, непомнящими родства, мы не знаем, когда и как наш отец встретился с нашей матерью, — а ведь без этой встречи на свете не появилось бы нас самих. Мы не помним почти ничего о наших дедах, а прадедов часто не знаем даже по именам. Нецивилизованный полинезиец непременным при­знаком культуры считает память о своих предках до первого, исход­ного колена. А мы, образованные люди с широким кругозо­ром, мы не всегда знаем фамилию прадеда по матери.

Это не наша вина. Эта наша боль, наша трагедия. И этой трагедией мы обязаны тем, кто десятилетиями копался в на­ших биографиях, выискивая «чуждое».

Мы привыкли быть невнимательными к чужим бедам, да­же если это беды близких нам людей. Мы стали скорыми не необдуманные решения. По первой команде мы начинаем осуждать кого-то или что-то, а через некоторое время по дру­гой команде так же дружно предаем анафеме тех, кто заста­вил нас выполнить первую команду.

Мы по своему социаль­ному сознанию — пещерные люди. Нам предлагают в правители совершенно неизвестного нам человека, и мы тут же, сию же минуту, готовы признать его лучшим из людей, дружно бежим голосовать за него. Мы, как и наши волосатые предки, верим всему, что говорят наши современные вожаки и шаманы, как бы они ни назывались.

Оттого и скудеет наша земля, гибнут леса, мелеют реки, становится ядовитым воздух, оттого и вымирает русский народ, что мы порхаем по жизни с очень удобным принципом: после нас — хоть потоп. О, мы оскорбимся, если кто-то упрекнет нас в приверженности этому принципу. Мы искренне осуждаем этот принцип, он абсолютно неприемлем для нас. Но мы не помним о про­шлом и поэтому не хотим думать о будущем. И как удар небрежно бро­шенного бумеранга — память о каждом из нас живет недолго. И внуки наши уже почти ничего не будут знать о нас. Воздастся нам по делам нашим. 

 Нижняя Покровка

«…хочется сказать доброе слово о времени предвоенном. Оно отличалось неповторимым, своеобразным подъемом настроения, оптимизмом… Хорошо, очень хорошо мы начинали жить!»

 Г.К. Жуков. «Воспоминания и размышления»

Что я помню о своем отце? Он ушел на фронт в июле со­рок первого, когда мне не было и пяти лет. Что можно запом­нить в этом возрасте? Очень мало, ибо впечатления ребенка неосознанны. Но они неизгладимы. Не мудрая ли природа по­заботилась о том, чтобы ранние впечатления растущего организма оказались наиболее яркими — в предвидении последующей небрежнос­ти в сохранении воспоминаний? Каждый из нас хорошо по­мнит радости и обиды раннего детства.

Отец для меня был богом. Отдаленным, холодноватым, всемогу­щим богом. «Скажу отцу», — говорила бабушка, когда другие методы не действовали, и эти слова пре­кращали любые мои проказы. Я не помню, чтобы отец ругал ме­ня, стыдил, шлепал. Но его авторитет действовал безотказно.

Я помню отца высоким, сильным человеком. Помню его умное, интеллигентное лицо, загорелое, в конопушках от неистового степного солнца, пшеничные волосы, обожженную загаром красную шею. Он любил смеяться. Больше я ничего не помню о внешнем облике своего отца. Не помню цвета глаз, не помню его рук, не помню, как и во что он одевался. Уже потом, по фотографиям, по рассказам матери я восстановил все это. Но сам я мало, очень мало запомнил внешность отца.

Мы жили до войны в степной саманной деревушке Нижняя Покровка Перелюбского района Саратовской области, вернее, в отда­ленной части большой деревни, разбросанной по заволжской сухой степи. Деревушка самонадеянно именовала себя селом. Возможно, официально она считалась селом, насколько я помню, в СССР деревень почти не имелось, только села. До революции деревня отличалась от села отсутствием в ней церкви. Есть в населенном пункте церковь, значит, это село. Нет церкви – деревня. Революция отменила религию, и все деревни стали именоваться селами.

Не помню, имелась ли в Нижней Покровке церковь, но буду называть ее деревней, хотя для простой деревни она великовата. На небольшом пространстве степи сгрудились почти вплотную сразу три Покровки: Верхняя, Средняя и Нижняя. Их разделяли пруды, которые мы в детстве искренне считали большими озерами. Все три Покровки стояли на берегу небольшой, извилистой степной речки Камелика с обрывистыми берегами, который впадал в Иргиз, а тот – в Волгу.

Берега Камелика соединялись несколькими узкими металлическими мостиками с железными перилами. По такому мостику ходили на работу в МТС отцы моих друзей-товарищей. Они шли неторопливо, с достоинством людей, гордых своим новым для деревни трудом механизаторов. Их почерневшие от солидола и ржавого железа промасленные комбинезоны блестели на солнце, и мы мечтали, что скоро вырастем и точно так же солидно и неторопливо будем ходить на работу в МТС в таких же блестящих, черных промасленных комбинезонах.

Через один из этих мостиков мы мальчишками ходили в степь за сладким корнем солодки. По дороге попадалось немало степных гадюк. Мы убивали их палками и развешивали свои трофеи на железных перилах мостика. Солодка, степной жень-шень, росла в степи обильно, и ее сочные целительные корни хоть как-то спасали нас от голода и болезней в военные годы.

Вокруг всех трех Покровок простиралась бескрайняя степь. Весной в степи расцветали тюльпаны. Незабываемое на всю жизнь прекрасное зрелище: вся степь от горизонта до горизонта в больших, ярких цветах, - красных, желтых, розовых, пестрых, даже белых. Молодежь, или как их называли, «холостые», в весенние дни украшали себя тюльпанами. Девушки носили венки из тюльпанов, вешали на шею ожере­лья из тюльпанов. Парни щеголяли цветком тюльпана, не­брежно засунутым под кепку или за ухо.

Летом в степи становилось скучнее и однообразнее. Тюльпаны быстро отцветали, другие степные цветы и травы выглядели невзрачно. Ходить по степи летом босиком опасно, и не только из-за множества змей. Главное растение заволжской степи – верблюжья колючка, ее небольшие, но острые и твердые как железо шипы прокалывали самую мозолистую кожу на подошвах, хотя к концу лета наши подошвы от бесконечной беготни босиком больше напоминали верблюжьи копыта. В степи паслись отары овец, грозно орали верблю­ды, свистели суслики и злобно шипели крупные степные га­дюки. Над степью медленно описывали широкие круги молчаливые и хладнокровные крылатые убийцы: степные орлы, беркуты, коршуны, ястребы, кобчики.

Насколько помню, в степи мы почти не встречали ни песка, ни камней, ни гальки, ни валунов. Почвы как таковой тоже практически не попадалось, наверно, ее выдували бешеные степные ветра. Поверхность степи состояла главным образом из удивительно белой глины, белоснежной как сахар, Эта глина давала тончайшую белую пыль вроде пудры. На обрывах Камелика глина имела нормальный рыжий цвет, а в степи она белела, то ли из-за выветривания, то ли из-за сильного засоления. Мы частенько лизали белую степную глину, - она заметно солонила во рту. А на свободных от травы проплешинах блестели мельчайшие кристаллики настоящей соли. Верблюды, как и мы, любили приходить на такие проплешины полизать соль.

Ближе к осени ветер гонял по степи большие шары удивительной травы перекати-поле. Видимо, природа определила этой траве такой способ размножения, - ажурный шар катился по степи и рассыпал по сухой земле семена. Я любил смотреть на бесконечный бег множества сухих перекати–поле, и представлял, как такой шар, ростом с меня, катится по ровной, будто тарелка, степи и докатывается до сказочной Африки.

А в войну мы собирали эти шары на топливо. Они сгорали мгновенно, как солома, давали мало тепла,