Агафон хотел спросить, что это за «кувшинчик», но она помахала ему ладошкой, покачивая круглыми плечами, пошла к своей бочке, покрытой успевшим высохнуть брезентом. Запряженная рыжая лошадь мотала башкой и била хвостом. Даша отвязала вожжи, подтянула поперечник и, взобравшись на передок телеги, поехала к роднику.
– Ты, я вижу, молоднячок начинаешь оглаживать, – подойдя к коню, сказала Ульяна.
– Соломку смахнул, только и всего, – смутился Агафон.
– Видела, однако, не оправдывайся. – Ульяна подошла к копавшейся в копне Белоножке и, взяв под уздцы, подняла конскую морду, смахнула с шерсти мякину, начала взнуздывать.
– С чего ты взяла, что я оправдываюсь? – возразил Агафон, в душе злясь на себя за то, что допустил такую промашку.
– Потому что юлишь и в глаза не смотришь. Уж лучше взял бы да вон за той крашеной москвичкой поухаживал, – возясь с поводьями, донимала его Ульяна.
Зайдя к лошади с другой стороны, Агафон наклонился, распутывая ноги коня, намереваясь свести все к шутке, проговорил:
– Там Роман Николаевич за ней петушком увивается.
– У тебя шансов больше. Ты холостой, и потом опыт…
– Перестань, Цибуля! – глядя на нее через седло и пристегивая к торокам путо, умоляюще прошептал он. Перед ним блестело на солнце чистое смугловатое лицо девушки с глубокими, сердито прищуренными глазами.
– Не перестану! – Ульяна засучила рукава голубенькой майки, пробуя напряженный мускул, добавила: – Я готова была оттрепать эту механизированную тетю за кудряшки, а он, вместо того чтобы за меня заступиться, смылся, уселся под копешку морочить девчонке голову… Да еще при всех спинку поглаживает! Хорош начальник комсомольского поста!
Ульяна ловко поймала носком тапочки стремя и уселась в казачье седло. Пригнувшись, оправила задравшуюся от носка штанину, стегнула коня и рысью тронулась с места. Обернувшись, погрозила ему концом ременного повода и, как настоящая кочевница, усилила аллюр, оставив растерянного Гошку около примятой, растерзанной копны.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
После уборки ячменя прошли небольшие дожди, и снова установилась жаркая погода. Созревшая пшеница настолько была густа, что местами повалилась. Убирать было трудно. Как и ячмень, первые сотни гектаров скосили раздельно, остальную пшеницу решили убирать сразу, на обмолот. Если раньше для ячменя была опасной жара, сейчас синоптики предсказали длительные дожди. С подборкой и обмолотом приходилось спешить. Несколько подборщиков задержались длительное время на обмолоте полсотни гектаров ржи. Дело в том, что осенью во время чернотропья ударили сильные морозы. Рожь считали погибшей. А весной Ульяна, осматривая участок, заметила оживающие ростки, подкормила их усиленной дозой удобрений, злаки ожили и пошли в рост. Рожь вымахала в человеческий рост и хотя была редкой, но имела зато крупный и полновесный колос. В погоне за лишними центнерами соломы ее скосили чуть ли не под самый корень. Хлестнувший дождик прибил валки к земле, и подобрать их стоило большого труда. Окончив это нелегкое дело, Соколов и Голубенков приступили к косьбе пшеницы. Дело не шло. Участились поломки. А тут еще Мартьян, как на грех, подсунул свое новое изобретение. Пшеница настолько была густа, что приемные битеры отказывали. Солома наматывалась на валок и задерживала прием массы из барабана. Мартьян предложил удлинить первый битер, а иглы заменить лопастями. Во время испытаний второй битер так забился, что солома едва не загорелась, и к тому же лопнул шатун.
– Черт бы тебя побрал с твоим изобретением! – сердито бранился Михаил Лукьянович.
На столе были разбросаны замасленные инструменты, запасные части. За комбайнерским вагончиком золотисто колыхалась стенка пшеницы. В душном мареве стрекотали кузнечики.
У нескошенной полосы уныло стоял с застывшими крыльями могучий «степной корабль», словно с укором поглядывал на неудачливого изобретателя.
– Как могло получиться? – недоуменно разводил руками Мартьян. – Кажется, все до конца продумал…
– Не знаю, чем ты думал! А вот я, как дурак, уши развесил, поверил. Надо было просто сменить нож, и все. Теперь будем чиниться… Вон Глафира с Колькой работают без единой аварии. А мы, двое знаменитых, мало того, что плетемся в хвосте, машину гробим. Не могу я допустить такого позора! Повесят нам портянку…
– Хлеб очень густой, и стебель, как тростник, – вытирая замасленной тряпкой руки, сказал Мартьян, не переставая думать о своем изобретении.
– Нашел оправдание. Лучше скажи, что будем делать?
– Думаю, что надо еще разок попробовать.
– Все твои думки к чертям!
– Ты погоди. Не горячись. Понимаешь, я ночью еще одну вещь придумал…
– Нет уж, с меня довольно придумок! Ты мне лучше скажи, куда почти каждую ночь отлучаешься и возвращаешься неизвестно когда?
– Это никого не касается, у всех свои дела, – сумрачно ответил Мартьян.
– Не касается? Ошибаешься. – Соколов порывисто достал из кармана комбинезона портсигар и закурил. – Вот что я тебе скажу, друг, брось ты шляться по ночам возле Глафириного вагончика. Себя и семью нашу позоришь. Простительно Федьке, а тебе…
– Извини, Михаил Лукьянович, говорить на такую тему не хочу, – решительно заявил Мартьян.
…Полевой стан, где Глафира и Николай убирали на новом комбайне пшеницу, находился на отдельном участке, в двух километрах от опытного поля, где сейчас простаивали Соколов и Голубенков. В свободное от работы время Мартьян частенько приходил туда на огонек и подолгу засиживался у костра, слушая байки Архипа Катаурова, сторожившего по соседству бахчи и горох. Иногда Архип Матвеевич приносил парочку
