не так просто. Может быть, он был рад ей или доволен, что любим. Был ли он когда-либо еще так уверен в чьей-либо любви? И все же смеяться было жестокосердно с его стороны. Он знал, что с ней творится, и наслаждался тем, что она пребывала в той точке любви, где его уже не было. Для него это было забавой.
— А вам не кажется, что вы меня любите? — ни с того ни с сего брякнула она.
Его смех тут же оборвался. Но поскольку он был очень обеспокоен тем, как бы не нагрянул его друг, он не вник в суть ее вопроса.
— Что мне должно казаться? — помолчав, спросил он.
— Что вы меня любите. Вам так не кажется? — выдохнула она, жалкая и несчастная.
— Нет, — сообщил он ей на ухо, целуя ее.
Он не хотел ей говорить, что любит ее. К чему это? Да и мог ли он так думать, объятый желанием? Он снова стал целовать ее; у него были необыкновенно мягкие губы. Он расстегнул золотые пуговицы пальто, оно распахнулось, и его руки протянулись к ее телу. Ненасытная страсть, снедавшая ее все это время, вдруг улеглась. Ну, вот оно и пришло, все, что мучило, распаляло. «Наконец-то это произойдет, я в его власти», — подумала она.
Она позволяла завоевывать себя, как земля, открытая морю. Он пробудил в ней инстинкт, она хотела, чтобы ее взяли.
Он не имел какого-то четкого плана действий, он лишь совершал все то, что представлялось ему в самую первую их встречу. Он догадывался, в каком состоянии она пребывает, и хотел доставить ей удовольствие, показать, каким оно может быть, как бы внушал ей: «Вот на что вы способны, я это чувствовал, теперь благодаря мне вам это известно». О, он умел обходиться с женщинами: шаг за шагом, поцелуй, ласка… Такая нежная женщина — несказанный подарок. И если даже ни одна из ласк не невинна, даже если он рисковал причинить ей боль, теперь уж ей не отвертеться. Его руки не выпускали ее — из самых безмолвных глубин ее существа поднялось предельное ощущение расслабления. Под его поцелуями и ласками она переставала быть единой, распадалась на части. Соблазнив ее, он отказался от признания в любви. Но и ради остального стоило прийти к нему. Он обращался с ней так, как было свойственно ему. Погладил бедра, венерин холм. Ее беременность была единственным необычным обстоятельством во всей этой ситуации. Он всегда любил иметь дело с чужими женами, но не в такой момент их жизни.
— Вы не очень пополнели.
Он взял в руки ее груди. Даже у беременной они были у нее как у девчонки.
— Вишенки, да и только!
Она рассмеялась. Внутренняя дрожь улеглась, она раскрылась навстречу ему.
Она пришла только за этим. Но можно ли признаться в этом самой себе? Она было попыталась сделать вид.
что пришла поболтать. Но слова не могли насытить ту, что пробудилась в ней. Со времени первого ужина она лелеяла мечту предаться утехам любви. Засыпала и просыпалась с этой своей драгоценной мечтой. Как вообразить, что весь остальной мир, все, что говорится, делается, ощущается, все прочие, с кем это может происходить, говориться, ощущаться, — все исчезло в настойчивом биении не находящего выхода желания? Почему не происходило того, что было предначертано? Она уже перестала что-либо понимать. Неторопливый ход событий зажег в ней неугасимый огонь. Но она не признавалась себе в этой ненасытимости. И теперь у нее было сияющее и запрокинутое лицо той, что находится в погоне за чем-то, чего так не хватало.
— Беременная до зубов и нагая! — прошептал чудо-голос.
— Вас это шокирует? — спросила она, отстраняясь.
— Вовсе нет, — ответил он, схватил ее и усадил на себя.
Страсть вступила в свои права. Он улыбался, созерцая ее.
— Вы красивая! — в который уж раз повторил он.
— Вы всегда этому удивляетесь.
— Удивляюсь, потому что люблю в вас вовсе не это. Так она почувствовала себя красивой, и даже сверх того. Он умел сделать тяжелое легким, словно инстинктивно, с языческой уверенностью знал, чем могут быть совесть и чистота, лишенные украшений, приданных тем, кто ведает ими. Так по крайней мере она думала, не видя в нем распутника. С ним к ней пришла свобода.
Ничего другого, кроме жестов страсти, им не оставалось. Не беседовать же им, в самом деле, снова! Настал черед прикосновений. Она испытывала спонтанную конвульсию влажной плоти, жгучую ноющую боль, которой невозможно сопротивляться.
— Я боюсь причинить вам боль.
Но теперь он уже не мог отказаться от того, чтобы ввести могучее орудие природы в распаленный цветок пола этой преображенной женщины. Ощущение шелковистости, испытываемое его ладонями, подстегивало его сделать это. Им управлял инстинкт.
— Вам не больно? — снова спросил он, уже не властелин своей воли.
— О нет, — отвечала она, едва слышно.
Впервые такие близкие друг другу, они замолчали. Ее тело под его руками обретало свои границы. Он ваял ее, и она получала представление о своем теле.
— Вы обжигающая.
Она не отвечала. Внутренняя пульсация сотрясала все ее существо, безмолвные слезы текли по щекам. Он старался быть с ней как можно нежнее, подстраивал под нее свои движения, томительный ритм которых в конце концов перестает удовлетворять, после чего требуется грубое завершение: полоснуть, нанести рану во имя острого, невыносимого наслаждения, пронизывающего с ног до головы и исторгающего стон.
Он отдался естественным танцующим движениям тел. Она подстроилась под него. Да с такой легкостью, что он был немало удивлен тем, как скоро их тела нашли общий язык. Вот в эту-то минуту его и осенило, что они были любовниками в прошлой жизни. Да-да, они уже знали друг друга задолго до этого! Все было просто, без затруднений, непринужденно. Он еще глубже вжался в нее, чутко улавливая ее ощущения, сосредоточив внимание на внутреннем созвездии, которое оживало. Она была его отзвуком, его отголоском. Он был смущен. Можно ли и дальше не замечать, что она любит? Ему захотелось превратиться в ангела, преисполненного крепостью и нежностью. Его заряженное семенем оружие, вставленное в ее истекающую соками плоть, ходило взад-вперед, а он был постыдно счастлив и твердил ее имя: «Полина… Полина…» Она была затоплена блаженным потоком и уже удалялась от него в сферу своих собственных ощущений, ширящихся, растущих… пока вовсе не пропала куда-то, после вздоха. Наступила тишина. Та, кем она была, исчезла. Ее мозг, соскользнув со своего места, добрался до некой точки, где что-то мягко, неторопливо потрескивало и постукивало. Мало-помалу в недрах этого затмения она узнала, что была поющим пламенем, чьи жизненосные языки расходятся с кровью по телу. Ее белые щеки и лоб покраснели, высокомерная красота переплавилась в подвижную божественность черт.
Ее лицо было таким, словно с него в результате какого-то потрясения упала маска и оно обнажилось до самых своих потаенных пределов; волосы были растрепаны, как у утопленницы. Мягкие губы шептали ей что-то, но она уже не слышала. Зрелище белой вздувшейся наготы, предстающее его взору, стоило ему ненадолго открыть глаза, захватило его. Разум, живущий в их телах, был самостоятельным, отдельным от них. Жиль погружался в горячую мягкость ее лона, будто в пену морскую, как никогда четко ощущая, где начинается и кончается его собственная плоть.
