— Техасский гремучник — самая большая из американских змей, — сказал он. — Но они редко жалят выше лодыжки. Просто смотри, куда наступаешь, и не забирайся на камни. А если будешь забираться, смотри, куда кладешь руки. Или делай вот так. — Он поднял небольшой камень и постучал им в ближайший валун, словно в дверь. — Они уползут. Еще будь осторожна со скорпионами. Всегда проверяй туфли, прежде чем надеть, особенно на улице.
Внимательно глядя на этого тощего веснушчатого мальчика чуть младше меня, я старалась понять, зачем он меня путает. Но он, казалось, скорее хотел похвастаться своими знаниями, Я пошла дальше, рассматривая формы валунов, их голубые тени. Было такое чувство, словно они обитаемы, словно в них прячутся какие-то люди. Мальчик шел за мной.
— Кролик. — Он показал куда-то вниз, в пыль. Следы были едва различимы — два отпечатка
побольше, за ним один поменьше, потом еще один. Мальчик: улыбнулся, показав чуть скошенные назад зубы, — он сам чем-то напоминал кролика. Его легко было представить перед телевизором или в библиотеке, но он так же легко мог читать по бледной розоватой пыли, как другие дети читали комиксы, как моя мать читала по картам. Можно ли прочесть по этой пыли мою судьбу?
— Сколько ты всего замечаешь, — сказала я.
Он опять улыбнулся. Хотел, чтобы на него обратили внимание. Мальчик сказал мне, что его зовут Дейви, он родной сын Старр. Еще у нее есть дочь, Кэроли. Два других мальчика, Оуэн и Питер, были приемными, как я. Но и родные ее дети были в приемных семьях, когда Старр была на лечении.
Сколько же детей прошло через это? Сколько таких, вроде меня, болтающихся, как планктон в океане? Как же хрупки эти связи — между матерью и ребенком, между друзьями и членами семьи — связи, которые кажутся вечными. Все, все можно потерять, гораздо быстрее и проще, чем кажется.
Мы пошли дальше. Дейви потянул за ветку куста с ярко-желтыми цветами.
— Ракитник, семейство бобовых.
Из каньона дохнул ветер, деревья затрепетали зеленым и серым.
— Те, что с зеленой корой, — акации паловерде. А рядом с ними — американский граб.
Торжественный покой гор, белые бабочки. Свежий запах лаврового сумаха, который, рассказал мне Дейви, местные индейцы используют для ароматизации воздуха в хижинах. Заросли гигантского райграса, все еще зеленеющего, но уже потрескивающего, как огонь. В безоблачном небе кружили два ястреба и кричали.
Вечером, лежа в спальном мешке, пестревшем ковбоями, мустангами, лассо и шпорами, расстегнув молнию, чтобы стало попрохладнее, я смотрела на Кэроли. Шестнадцатилетняя девушка ростом с ее мать, хмурая, с надутыми губами, она торопливо застегивала блузку.
— Думает, меня можно учить жизни, — сказала Кэроли своему отражению. — Вот что ей взбрело в голову.
По другую сторону тонкой перегородки Старр со своим бойфрендом занимались любовью, — спинка кровати колотилась о доски. Никакой ночной магии, окутывавшей мою мать с ее молодым человеком, чей шепот напоминал перебор струн японской цитры в душистых сумерках.
— Господь всемогущий! — взвыла Старр.
Губы у Кэроли сложились в какую-то неопределенную улыбку, она завязывала шнурки, поставив ногу на кровать.
— Христианкам не положено говорить «Трахни меня, милый». По идее им вообще не положено этим заниматься, но у нее в крови греховный вирус. — Кэроли встала перед зеркалом, расстегнула на дюйм молнию блузки, открывая ложбинку между грудей. Потом протерла пальцем зубы.
Зазвенел звоночек велосипеда, и она распахнула оконную раму. Взобралась на комод, едва не опрокинув свою корзинку с косметикой.
— До встречи утром. Не закрывай окно.
Выбравшись из мешка, я смотрела, как она садится на грязный велосипед, как исчезает на широкой, залитой лунным светом дороге. Темная громада гор проступала на светлом фоне неба, телефонные столбы по обочинам сходились в той точке, где исчезла Кэроли. Я представила себе, что можно пойти по дороге до этой точки исчезновения и выйти, пройдя через нее, в какое-нибудь совершенно другое место.
— Без Иисуса мне бы давно не жить на свете, — сказала Старр, подрезая полуприцеп, оглушительно загудевший в отместку. — Это святая правда. У меня забрали детей, я готова была убивать на большой дороге.
Я сидела рядом с ней в ее «форде-торино», Кэроли горбилась на заднем сиденье, рассматривая ножной браслет, подарок бойфренда Деррика. Старр вела машину слишком быстро, превышая среднюю скорость на дороге, курила одну за другой «Бенсон энд Хеджес 100» и слушала христианское радио. Кроме этого, она успевала рассказывать о том, как была алкоголичкой и кокаинисткой, работала гологрудой официанткой в клубе под названием «Тропиканка».
Старр не была красива, как моя мать, но от нее трудно было оторвать взгляд. Раньше я никогда не видела женщины с такой фигурой. Такие были только на последних страницах «Лос-Анджелес уикли» — красотки, висящие на телефонной трубке. Из нее била неукротимая, ошеломляющая энергия. Старр никогда не переставала разговаривать, смеяться, поучать, курить. Интересно, какой она была под кокаином?
— Мне не терпится показать тебе преподобного Томаса. Ты уже приняла Христа как своего личного Спасителя?
Некоторое время я размышляла, не сказать ли ей, что мы вешаем наших богов на деревьях, но решила не говорить.
— Ну, значит, примешь. Боже, стоит тебе только услышать этого человека, и ты увидишь выход из греховной бездны.
Кэроли закурила «Мальборо», опустила оконное стекло.
— Вот брехливая задница. Как ты только умудряешься глотать это заученное дерьмо?
— «Верующий в Меня, даже если умрет, оживет» — не забывай об этом, мисси, — сказала Старр.
Она никогда не называла нас по именам, даже своих родных детей, только «мистер» или «мисси».
Старр везла нас в соседний город, Санлэнд, где был супермаркет «Кловестайм», — хотела купить мне новые вещи для моей новой жизни. Я никогда не бывала в таких магазинах, одежду мы с матерью покупали на развалах в Венисе. В «Кловестайм» яркие краски набросились на нас со всех сторон. «Розовый»! — кричали они под мерцающими флуоресцентными лампами. «Бирюзовый! Кислотный желтый!» Старр нагрузила меня одеждой и завела вместе с собой в примерочную, чтобы можно было продолжать разговор.
В кабинке она натянула на себя узкое полосатое мини-платье, разгладила его на ребрах, повернулась боком, оценить, как оно смотрится в профиль. Полоски увеличивали и подчеркивали ее грудь и ягодицы, как опарт[13]. Я старалась не рассматривать Старр, но равнодушной остаться было трудно. Интересно, что сказал бы преподобный Томас, увидев ее в таком платье.
Нахмурившись, она стянула платье через голову и повесила обратно на вешалку. Оно все еще сохраняло форму ее фигуры. В маленькой примерочной такое тело было слишком большим испытанием для глаз. Ничего не оставалось, как смотреть в зеркало на нее, на ее груди, почти выпадающие из бюстгальтера. Крестик прятался между ними, будто змея меж камнями.
— Грех — это вирус, так говорит преподобный Томас. Он охватил всю страну, как триппер. Пока в стране есть триппер, от заражения никто не застрахован. И грех то же самое. У нас есть множество самооправданий. Например, какая разница, поднесу я сегодня к носу кокаин или нет? Что плохого в желании всегда наслаждаться? Кому это вредит? — Старр широко открыла глаза, и мне стал виден клей ее накладных ресниц. — Это вредит нам самим, и это вредит Христу. Потому что это заблуждение.
Последнюю фразу она произнесла мягко и ласково, как на занятиях в школе нянек. Я попробовала представить, каково работать в ночном клубе. Каково это — входить с голой грудью в комнату, полную мужчин.
… — Вирус сжигает тебя изнутри, и ты заражаешь все вокруг. О, подожди, вот ты услышишь преподобного Томаса! — Она примеряла розовое обтягивающее платье, тянула его вниз на бедрах. Опять нахмурилась: ей не нравилось, как оно сидит на спине. Платье так плотно обтягивало ее, что местами задиралось. — Тебе оно больше подойдет.
