— Помню, был солнечный день, мы стояли у кафе на углу, ели сандвичи с полусырым бифштексом и луком, и мать пела старую ковбойскую песенку «У-упи-ти-йи-йо, разбирайтесь сами». Это единственный раз, когда я видела Амстердам в хорошую погоду.
Клер засмеялась — смех у нее был похож на звон колокольчиков, — подтянула колени к подбородку, обняв их руками, и посмотрела на меня так, словно я с тех пор стояла в подвале, закупоренная в бутылке, как дорогое вино.
— Мы сидели на солнце, смотрели на канал, иона сказала: «Смотри, Астрид!» И помахала туристам, плывущим мимо в прогулочной лодке. Они все замахали в ответ, думали, мы голландцы, приглашаем их в свой город. Это был мой самый счастливый день.
Солнечные блики на канале, чайки, люди, которые махали нам руками, думая, что мы местные, что мы не чужие здесь. На другом конце кушетки Клер вздохнула с ностальгической улыбкой, снова вытянула ноги. Она не понимала, кем я тогда была — одинокой долговязой девочкой, согретой их ошибкой, иллюзией того, что я не чужая. Клер видела в этом рассказе только детскую забаву.
— Где ты только не была, а, Астрид?
Где я только не была. Правда, это принесло мне мало хорошего.
В день, когда Рон должен был приехать из Новой Шотландии, Клер выбрасывала пустые упаковки от «Шале Гурме», убиралась в кухне, трижды загружала белье в машину. По дому витали вкусные запахи, Эммилу Харрис пела что-то про мексиканских бандитов. Накрашенная Клер в резиновых перчатках и клетчатом красно-белом фартуке разделывала еще теплую курицу.
— Я решила приготовить паэлью. Что скажешь?
Мне было не по себе. Как хорошо мы проводили время, жизнь уже начала входить в накатанную колею, и вдруг привычные дела забыты из-за какого-то незнакомого человека, который может все изменить. Я уже успела возненавидеть мужа Клер, хотя ни разу его не видела. Тем не менее я пропылесосила гостиную, помогла Клер застелить постель свежим бельем с красными и белыми розами. Красный и белый — цвета супружества, объяснила она.
Закончив с бельем, Клер открыла стеклянные двери во внутренний дворик с пышно цветущими под апрельским солнцем клумбами. Согнала складку с белого покрывала. Ей хотелось поскорее оказаться с ним в этой постели, заняться любовью. Втайне я надеялась, что Рон опоздает на самолет или по дороге попадет в аварию. Ее трепетное ожидание лишало меня присутствия духа, Клер была похожа на розу сорта «Пристина» из своего садика, белую с розовыми прожилками — стоило ее тронуть, все лепестки тут же осыпались.
Неужели ему обязательно сейчас приезжать? Мне было так хорошо. Я ни разу еще не была предметом такого внимания и интереса, и совсем не хотела делить его с каким-то мужем, очередным Эдом на диване. Даже дядя Рэй нарушил бы эту чудесную гармонию.
Около шести на дорожке появилась его машина, маленькая серебристая «альфа-ромео». Рон вышел, поставил рядом с собой дорожную сумку и алюминиевый чемоданчик, сбросил куртку. Клер бросилась к нему, я осталась неловко стоять на крыльце, отвернулась, когда они целовались. Разве она не знает, как легко все это может испортиться, разве ей не страшно?
Потом мы ели паэлью на свежем воздухе под фонарями в форме перцев чили, из дома доносилось пение Эммилу Харрис, «Любимчик родео». Звенели москиты. Клер зажгла цитронелловые свечи, Рон рассказывал нам о сюжете, который он снимал в Галифаксе, — «Бар с привидениями». Он был продюсером шоу об оккультизме и паранормальных явлениях. В прошлом году привидение едва не задушило в мужском туалете одного из клиентов бара.
— Три часа пришлось упрашивать его снова туда войти. До смерти боялся, даже со всей съемочной группой. Думал, что призрак собирается его прикончить.
— А что бы вы делали, если бы стал приканчивать?
— Натравил бы на него Унитазного Чистюлю. — Рон потянулся, положил ноги на скамеечку.
— Очень смешно. — Лицо у нее было в форме идеально ровного сердечка, как коробка с конфетами, но поверх этих трогательных черт легла дымка сомнения.
— Еще можно пятновыводитель попробовать. Слушая их шутки, я старалась понять, что же
Клер нашла в нем такого необыкновенного. Симпатичный, но вовсе не сногсшибательный — средней комплекции, черты лица мелковаты, коротко стрижен, чисто выбрит. Седые волосы со стальным отблеском гладко зачесаны назад, без пробора. Очки без оправы, слишком розовые для мужчины щеки. Карие глаза, мягкие руки с аккуратно остриженными ногтями, гладкое обручальное кольцо. В Роне все было гладким, мягким, невыразительным, усредненным. Рассказывая нам о своих съемках, он не беспокоился, захватит ли нас эта история, не стремился произвести впечатление, ошеломить слушателей, как Барри. Ему было все равно. После еды он счистил остатки в тарелку Клер, сунул свою вниз, под нее, протянул руку за моей.
— Если не быть начеку, можно и самому стать жертвой пятновыводителя, — весело сказала она, но время ушло, вышло немного невпопад.
— Ну да, угодить в смоляную яму Ла-Бреа, — откликнулся Рон.
Зазвонил телефон, Рон пошел в комнату взять трубку. Сквозь стеклянные французские двери было видно, как он лежит на белом покрывале, чистит ногти и что-то говорит. Клер перестала убирать со стола, замерла, и лицо у нее становилось то растерянным, то решительным. Наклоняясь над столиком, заставленным тарелками и серебром, она пыталась расслышать его слова.
Рон повесил трубку, вернулся к столу. Мрачные тени исчезли с ее лица под солнцем этого взгляда.
— С работы? — спросила Клер, делая вид, что это совсем не важно.
— Джеффри хотел зайти, поговорить о сценарии. Я отказался. — Рон потянулся к ней, взял ее за руку. Мне было тошно смотреть, как она заливается румянцем, сияет от удовольствия.
Теперь он вспомнил, что я все еще здесь — играю с шафранно-желтой рисинкой, выпавшей из паэльи, чищу спиралью апельсин.
— Слышал, нам с тобой нужно кое-что наверстать в учебе.
До чего он был мягкий, гладкий. Легко было представить, как Рон уговаривает какую-нибудь одинокую старушку, сидящую над доской Уиджа, рассказать перед камерой о своих беседах с покойным мужем, как он держит ее узловатую руку в своей, мягкой и гладкой, с гладким обручальным кольцом, как мягко говорит: «Ну, не стесняйтесь».
Клер рассказала ему, как мы проводили время. Рассказала, что записала меня в среднюю школу Фэйрфакс, что мы ходили в кино и на джазовый концерт в Музее искусств.
— Астрид настоящая художница, — сказала она. — Покажи Рону, что ты нарисовала.
Клер купила мне набор акварельных красок «Пеликан» в большой черной коробке и альбом с плотной бумагой. Я рисовала на ней поникшие ветви вяза, пуансеттии на фоне белой стены, башенки дельфиниума, нежный румянец роз. Скопировала дюреровского кролика. Были и другие рисунки — Клер за балетными упражнениями в гостиной, Клер со стаканом белого вина, Клер с полотенцем-тюрбаном после ванной. Я не хотела показывать их Рону. Они слишком откровенно говорили о моих чувствах.
— Покажи, — настаивала Клер. — Это очень красиво.
Ее просьбы доконали меня. Мне казалось, у нас с Клер что-то было, какие-то особые отношения. А Рона я совсем не знала. Почему она хочет, чтобы я показала ему рисунки? Может быть, хочет доказать ему, что они правильно сделали, взяв меня в дом. Или продемонстрировать, как хорошо она со мной занималась.
Я принесла из комнаты альбом, протянула его Рону, вышла в садик и принялась сбивать с газона побеги мексиканской примулы. Было слышно, как он переворачивает страницы. Я не могла на это смотреть.
— Погляди, — засмеялся Рон. — А это? Да она самородок! Потрясающе. Астрид!
Я не отрывалась от примул.
— Стесняется, — сказала Клер. — Астрид, не стесняйся. У тебя талант. Много ли людей может сказать о себе такое?
Единственная из моих знакомых, которая может так сказать, сидит за решеткой.
За домом стрекотала какая-то ночная птица или сверчок — словно вертится колесо с бегущей белкой. Под фонарями-перцами Клер рассказывала Рону, как она готовила паэлью, — весело, будто комедию, с
