отсутствия мужа и повелителя на женской половине разыгрались нервы. Старшая жена поскандалила с младшей и лежала с головной болью, младшая заперлась у себя, чтобы никто не видел ее заплаканного лица. Невольницы изнывали от скуки и жары и глазели на волю через зарешеченные окошки второго этажа. Когда наступил час послеобеденного отдыха и улицы опустели, они сошли вниз, разбрелись по своим комнатам. Мелеке-хатун ушла к старшей жене размять ей плечи, приложить к затылку горячее полотенце. Бедреддин остался с младшими братьями Мюэйеда и тоже томился от скуки. Сморенные жарой, малыши вскоре уснули, и он тихо вышел во внутренний сад.
Перегретая земля пахла привядшими травами. Бабочки кружились над цветником. На ветке сливы чуть заметный ветерок качнул листву, изумрудом блеснула бронзовка. Чтоб не спугнуть ее, Бедреддин тихонько прокрался вдоль стены.
Тут, возле распахнутой двери, его настигли жаркие руки Фюзы. С мягкой, но неистовой властностью они увлекли его в полутьму покоев.
Он плохо помнил, что с ним было. Запах распаленной женской плоти, ее голая жадность. И тут же нахлынувшая тошнотворная брезгливость. Стыд. Раскаяние. Страх.
Бедреддин забился за куст белого шиповника в углу сада. Он понимал одно: отныне он запятнан навеки, он погиб. Как посмотрит он теперь в глаза матери? Как предстанет перед дедом Абдулмюмином? Сама мысль об этом приводила в ужас. В свои тринадцать с половиной лет он уже знал: в гареме тайн не бывает.
Трудно сказать, как он себя повел бы, если б Абдулмюмин не вернулся в тот же день и вскоре не вызвал его к себе.
Ему все было уже известно, Бедреддин не ошибся. И шел на позор и расправу. Но едва он отодвинул полог и показался перед дядей, как тот, огладив усы, расплылся в улыбке.
— Ай, джигит! Ну, молодец! Настоящий мужчина растет! — Он ударил себя по колену. — Внучек у меня — орел!
Усадил его рядом с собой — честь, которую оказывал сыновьям и внукам не каждый день. Велел принести вяленой хорасанской дыни, каленых орехов, сладостей. И пока Бедреддин понемногу приходил в себя, лакомился ими, то и дело приговаривал:
— Ну, джигит! Ну, орел!
Страх прошел. Но стыд и чувство оскверненности, нечистоты остались.
Нет, Бедреддин не собирался порицать Мюэйеда. Владеть своими страстями нелегкая наука. Не зря в священном хадисе, что они на днях читали с Аскалани, сказано: «Сраженье с врагом — малая битва. Великая битва — сражение с самим собой». Стойкость Бедреддина не была его заслугой. Рано сорванный недозрелый плод оказался слишком горек, долго помнилась оскомина.
Бедреддин глянул Мюэйеду в глаза. Тот опустил голову, понял, что Бедреддин и не думал его корить. И устыдился.
Гнев Бедреддина как вспыхнул, так тут же и угас.
Как бы там ни было, они теперь остались без денег. Бедреддин вспомнил о зодчем Вардкесе. Но Мюэйеду он пришел на память еще раньше. С неделю назад он успел побывать в армянском монастыре. В раскрытые ворота увидел медленное шествие людей в черных одеяниях. В руках у них трепыхались желтые, как только что вылупившиеся цыплята, огоньки свечей. То были похороны мастера Вардкеса.
От монахов узнал Мюэйед, что имущества мастера едва хватило на саван и похороны. Перед смертью просил передать на родину сыновьям Ашоту и Вартану свою последнюю волю: пусть после каждой молитвы за упокой души их отца молят о благополучии Бедреддина Махмуда, сына кадия города Симавне. Благодаря ему их отец, мастер Вардкес, умер хоть и на чужбине, но свободным человеком.
Камнем легли эти слова на сердце Бедреддину. Они опоздали. И опять виной тому оказалось себялюбие. Слишком был он занят самим собой, что часто случается в молодости, но не оправдывается ею.
Настали черные дни. Как ни берегли последние медяки, однажды им тоже пришел конец. Порой за целый день они съедали одну лепешку на двоих. Возле многих мечетей сидели писцы с чернильницами у пояса и каламами в руках. За плату предлагали написать прошение, жалобу, письмо.
Мюэйед тайком от Бедреддина попробовал сделать то же самое у какой-то захудалой квартальной молельни, но еле-еле ноги унес. Писцы были крепко спаяны и умели защитить свои интересы.
Совместное чтение хадисов с Ибни Хаджером аль-Аскалани близилось к завершению. Но последние страницы «Истинного сборника» Аль-Бухари оказались истинной пыткой. Приходилось перечитывать чуть не каждое предложение по два, три раза, чтоб уловить смысл. Воображение вместо строк священного предания подсовывало то ломоть лепешки, то кусок мяса. Бедреддин чувствовал себя униженным: он полагал человека стоящим выше низменных требований плоти. В конце концов он не раб своего желудка! И отчаянным усилием воли взнуздывал свою мысль, чтоб заставить ее, пусть спотыкаясь, но двигаться вперед. Мюэейд же в отчаянии зубрил наизусть страницу за страницей, а после бесед с учителем рыскал по городу.
Может, и правы великие мужи: голод — источник понимания и вдохновения. Когда они с Мюэйедом остались одни в чужом огромном городе без друзей, без денег и вот-вот готовы были сомкнуться над ними волны безбрежного людского моря, поверить в это было трудно.
Лишь десятилетие спустя, став учеником шейха Ахлати, Бедреддин на себе убедился: мужи веры и науки правы. Но голод лишь тогда может стать источником света и понимания, когда он доброволен. Для тех же, кому он грозит смертью, голод — источник мрака.
Позже понял он и другое: плоть и дух составляют двуединую сущность человека, а пища у них разная. Ведь не станешь кормить одинаково всадника и коня?! Беда лишь в том, что люди полагают, будто можно доехать до цели, кормя лишь свое животное. Но оно может привезти, если им не управлять, только в стойло.
И тогда он скажет ученикам: «Тот, кто не заботится о том, чтобы поставить пищу своему духу, становится мертвецом при жизни». И ученики занесут эти слова в книгу «Постижения».
Разгулявшись, земляки подтолкнули Мюэйеда к гибельному краю. Они же, земляки, и спасли. Выходит, чувство земляческой общности тоже имеет оборотную сторону. Дело в том, чему это чувство служит.
О бедствиях двух молодых ученых из турецких земель известили купца Али Кешмири. Туркмен родом из Кашмира, он разбогател на торговле шерстью и сафьяном, сделался одним из старшин иерусалимского купеческого клана. Богобоязненный, благочестивый, щедро покровительствовал богословам, искал их общества. «Медная монетка среди серебряных потрется, сама за серебряную сойдет», — злословили базарные завистники. На то они и завистники.
Ничто так не тешило сердце Али Кешмири, как возможность приветить молодого, способного ученого, не ведал он большего наслаждения, чем присутствие на собеседованиях и спорах высокоумных. Вкушая изысканнейшие блюда на пиру духа, он одновременно исполнял и свой религиозный долг. Не зря священное предание ссылается на слова Мухаммада: «Наука — вот мое наследие и наследие предшествовавших пророков».
Быть может, под грудами торговых книг погиб в нем ученый. Так оно было или иначе, нам неведомо. Но воистину: «Прекрасен приходящий на помощь!»
Али Кешмири никогда, однако, не сумел бы разбогатеть, если бы не рассчитывал каждый свой шаг наперед. Первым делом отправил он верного человека к Аскалани, дабы выведать, что представляют собой молодые улемы из турецких земель. И только после его восторженного отзыва, особливо о Бедреддине Махмуде, пригласил обоих пожаловать в свой дом.
Во время ужина Бедреддин с Мюэйедом едва не потеряли сознание, столь обильны и роскошны были брашна, коими угощали гостей, и такое усилие требовалось, дабы не показать, как они голодны, не уронить достоинства. Длительный пост сделал для них обильную пищу смертельно опасной.
Диспут завязался после трапезы. По обычаю темой его стал один из канонических текстов, часть второго стиха из семьдесят шестой суры Корана: «Мы создали человека из капли, из смеси…»
Каждый выказывал ученость, приводя как можно больше ссылок на авторитеты, используя
