болезни, ибо она обеспечивала и богатство, и возможность наслаждения благами. Понадобилась четверть века, чтобы прийти к пониманию бессмысленности врачевания, и он предался иным наукам — толкованию Корана, богословию, логике. Когда Айдыноглу Мехмед-бей, прослышав о его трудах, прислал ему приглашение, он с охотой покинул Каир и вернулся в родные края, хотя там его давно уже некому было ждать. Впрочем, сие обстоятельство он счел за благо — никто не станет ему докучать в его последнем уединении, и, быть может, успеет он завершить книгу жизни своей. В отличие от тезки, пророка Хызыра, бессмертия он не обрел и знал, как знает врач, что годы его сочтены: ведь он тоже вел жизнь, противную устремлениям души, что оставило на его теле свои следы.
Луч предзакатного осеннего солнца скользнул по бумаге, залил багрянцем ниши в стене напротив, доверху заставленные книгами. Писанные на языках арабском и фарсидском, тюркском, греческом и латинском в свитках, в кожаных, парчовых и деревянных переплетах с медными, костяными и серебряными застежками, книги громоздились на полках, лежали на полу и столах.
Обителью своего последнего уединения Джеляледдин Хызыр мысленно именовал бейское книгохранилище в городке Бирги, что стоит в четырнадцати фарсахах от Айдына. Хранилище с одной стороны примыкало к бейскому дому — конаку, с другой — к дому, предоставленному в распоряжение ученого. И было сложено, как, впрочем, добрая доля домов в городке, из древних камней, обтесанных больше тысячи лет назад. Их привезли сюда из развалин неподалеку, которые, если верить свидетельству древних хроник, были некогда цветущим лидийским городком Хюпаэпа.
Нынешний османский государь Мехмед Челеби за изменнический союз с хромым Тимуром лишил айдынских беев их отчего удела и определил в кормление их потомкам Бирги с окрестными деревнями при условии, что этот городок, отделенный от мира с трех сторон горными кручами Боздага, а с четвертой — речкой Биргичай, станет местом их постоянного пребывания.
Джеляледдин потянулся каламом к чернильнице и застыл с протянутой рукой: перед ним собственной персоной стоял Айдыноглу Мехмед-бей. В расписных чувяках из мягкой кожи, в простом халате с прямыми, без закруглений, полами, который он любил носить дома, среди своих.
Старый ученый зажмурился — не привиделось ли. Но то был действительно сам Мехмед-бей. Вот что значит старость — не услышать его возвращения, не заметить прихода…
Мехмед-бей глядел на своего собеседника, с коим любил коротать долгие зимние вечера, и улыбка играла на его обветренном моложавом лице. Был он явно доволен: то ли привезенными новостями, то ли тем, что походка у него столь же легка, как в юности, раз Джеляледдин Хызыр не услышал его.
Ученый отложил калам и поднялся навстречу:
— С благополучным возвращением, бей!
Бей ответствовал старику легким поклоном. Широким жестом указал на софу между нишами. Усадил собеседника, сам сел рядом. Слуги заложили им за спину подушки. Мальчишка принес горячий салеп в фаянсовых мисках, который пришелся весьма кстати, — ученый застыл, сидя над рукописью, а по разрумянившемуся от сырого осеннего ветра лицу Мехмеда-бея было видно, что он только-только успел отряхнуть дорожную пыль и переодеться. Лучшего средства от случайной простуды, чем салеп, Джеляледдин знал по долгому опыту, вряд ли можно сыскать.
Управившись с обжигавшим губы напитком, бей хлопнул в ладоши. Мальчик унес украшенные синим растительным орнаментом миски. Все слуги по приказу бея удалились. Предстоящая беседа не предназначалась для их ушей.
— Вам ведомо, мой высокочтимый друг, что безумец Джунайд, объявивший себя повелителем Измира, Айдына и Манисы, успел взыскать со всей округи дань, а войска османов, разбившие его дружины, потоптали поля и почистили последние сусеки. Известно, одну овцу дважды в год не стригут, и, когда новый османский наместник потребовал ежегодную дань, я решил не трогать своих крестьян. Собрал что мог от себя и отправил. Немного — всего пять повозок с зерном, с десяток коней и полторы сотни баранов… Я ждал гнева султанского наместника, но надеялся, что он сменит его на милость, и, прихватив для верности кису с сотней алтынов из своей и без того опустевшей казны, отправился к нему в Измир… Наместник, однако, небрежно кинул кису своему казначею, а мне принялся выговаривать: дескать, не к лицу бею скупиться, когда речь идет о повелении государя ислама, коему-де лучше ведомо, с кого и когда взимать дань. Вера, мол, требует не слов, а дела. Я стою себе, как положено, скрестив руки на груди в знак покорности государю, и, может, стерпел бы. Только зря он веру затронул, — сердце у меня вскипело. Сами посудите, оборотень, сменивший имя, что дал ему отец, царь болгарский Шишман, предав веру своих предков, взялся учить, как надобно исполнять долг перед государем ислама, меня, бея в десятом колене, чьи предки встали под знамя ислама не из страха за свою шкуру, а по доброй воле, и не позавчера, а пять веков назад!..
Брови у Мехмеда-бея сошлись на переносице. Краска залила лоб и шею при воспоминании о пережитом унижении. Переждав немного, он продолжал рассказ, и мало-помалу прежняя улыбка заиграла на его губах.
— Ввел бы он меня в грех, но слава Аллаху — не попустил. Как только наместник умолк, чтоб перевести дух, к нему подскочил субаши, зашептал ему на ухо, и забыл он про меня и про все на свете. А когда пришел в себя, то немедля отпустил меня с миром. Да и остальных тоже. Известное дело, прежде чем важная новость станет всеобщим достоянием, эмир должен ее обмозговать, посоветоваться с кадием. Но я-то знал, что за весть принес субаши…
Мехмед-бей огладил редкую русую бороду. Вынул из-за пояса четки и, перебирая янтарные бусины, пояснил:
— Когда, выехав из Бирги, мы стали спускаться в долину Малого Мендереса, то на другой стороне реки, возле деревни Даббей, заметили дымы. Двумя столбами они вздымались прямо в небо и только в вышине под напором ветра с горных вершин ломались и лохматились, наподобие огромных конских хвостов. Мне подумалось было, что горит деревня. Но один из моих людей, оттуда родом, определил: горят общинные токи. Я знал, что крестьяне Даббея и иных деревень в долине не уплатили десятину османскому наместнику, сами-де не чаяли прокормиться после того, как выплатили подати Джунайду-бею. И вот пожар на току. Когда мы приблизились к реке, я спешился для привала и послал двоих людей на ту сторону. Вернулись они, и даббейский бухнулся мне в ноги:
«Спаси, бей, жертвой твоей буду! Помоги землякам!»
Вот что они узнали. На рассвете в деревню явился сборщик налогов с полусотней стражников под командой помощника субаши. Увидел на току два бурта хлеба: «Забрать!» Вышел староста: «Не губите! Зерно семенное. Все помрем с голоду!» Да кто его стал слушать?! Стукнули по шее, старик упал. Крестьяне, однако, встали стеной: «Не дадим, и все тут!» Стражники обнажили сабли, стали лупить плашмя по чем попало, не разбираясь, дети там, жены или старики. В этот миг-де и вспыхнули соломенные навесы над буртами. Сборщик все стал валить на крестьян. А те божатся, будто видели, как стражники закинули на крыши горящие тряпки… Я полагаю, не врут: легко ли предать огню плоды своих трудов? Короче, субаши схватил старосту и дюжину зачинщиков, связал их одной веревкой и под охраной повел в город. Староста моему слуге; из Даббея родом, тестем приходился. Вот он и повалился мне в ноги, прося о заступничестве. Но, во-первых, сами они виноваты — как-никак осмелились перечить государевым слугам. А во-вторых, деревня-то теперь уже не моя, а османская, я им уже не судья. Впрочем, обещал: «Постараюсь. Посмотрим!»
Мехмед-бей умолк, поглядел в лицо собеседнику, будто ожидал вопроса или одобрения. Но Джеляледдин, внимательно следивший за рассказом, понимал: главное — впереди. Происшествием, подобным тому, что случилось в деревне Даббей, османского наместника поразить было бы трудно. И Мехмед-бей, помолчав, продолжил:
— Мы пришпорили коней, чтоб настичь стражников и схваченных крестьян. Может, удастся умаслить субаши, чтоб отпустил старосту, покуда не представил он его на суд кадия. Без остановки проскакали Одемиш, проскочили ущелье Деребаши, миновали скалы Мехметдага. Вы те места хорошо знаете, у самого города Тире, возле шестиарочного каменного моста Хюсайн-ага, что же мы видим? Валяются по обочинам убитые стражники. У кого голова проломлена, у кого горло перерезано. Кой-кто еще дышит, значит, резня случилась совсем недавно. Гляжу, один сидит, прислонившись спиной к насыпи. Возле него второй — правая рука висит, левой поит напарника водой из тыквочки. Я подъехал поближе.
«Помогай Аллах, служивые. Что тут стряслось?»
