ответить. Вот ученик мой для укрепления правой веры и призывал меня самого, дабы повергнуть ниц лжедервиша, чей дух исполнен подлости и возмущения… Словом, через два дня прибыл я в деревню Авунджук и в надежде на божью помощь призвал к себе для принародного вразумления сего сына тьмы и исчадие зла. Он явился, но не один, а с приспешниками, и среди них, как положено совратителю, пребывали две соблазненные им бабенки с бесстыдно открытыми лицами, — пальчики оближешь!
При этих словах Джеляледдин Хызыр наконец понял: перед ним знакомец юности, один из соучеников по медресе, лентяй и чревоугодник Пальчики Оближешь. То было его любимое присловие, вскоре ставшее прозвищем, которое начисто вытеснило из памяти однокашников настоящее имя. Сорок с лишним лет назад, когда они расстались, то был смазливый, худой, вечно голодный мулленок. Теперь он походил не то на гаремного евнуха, не то на перекормленную старую бабу. Толстый живот, шаром выпирающий из черного джуббе, белое как бумага лицо с набрякшими подглазниками и обвислыми щеками выдавали большого любителя плотских утех. В юности, когда лицо, как душа, гладко и податливо, не просто угадать, что кроется за ним. Время, однако, кладет неизгладимые следы, по которым, как по писаному, можно прочесть прожитую жизнь. Не оттого ли старики бывают или отвратительны или — увы, таких меньшинство! — божественно красивы?
На какое-то время ученый отвлекся от рассказа имама. Когда он снова услышал его, тот говорил:
— Сейчас, вразумляю, они здесь работают, чтоб завтра спокойно вкушать блаженство в раю. Слова Аллаха повелевают рабам его трудиться, исполнять долг. Мост, ведущий в райские кущи, — тоньше волоса, острей сабельного лезвия. Тем, кто изменил своему долгу, его не перейти, — сорвутся в геенну огненную и будут там гореть веки вечные. Так повелел Аллах, говорю. Вижу по лицам: страх обуял людей от слова моего, согласного с божьим. Тут пес бешеный возьми да и прерви меня. Голос у него, что из бочки, — не перекричать. Как пошел, как пошел поносить да богохульствовать — не то что повторить, слушать подобные речи великий грех, прости меня Господи и помилуй! Народ замер от страха. Будь на его месте кто другой, тотчас разразил бы его гром или удар хватил, а этому хоть что! Тут только сообразил я: сей лжедервиш состоит в связи с шайтаном, гореть ему в вечном пламени! Ясное дело, поскорей надобно удалиться от скверны. Да не тут-то было. Девки его, точно развратные ведьмы самого дьявола, схватили меня за полу, невзирая на сан и возраст, завертели, закружили с визгом и хохотом. Кто-то из приспешников сатаны принялся толстой палкой дубасить меня по чем попало. Не вступись за меня деревенские старики, не сносить бы мне головы.
Рассказчик глянул на Джеляледдина Хызыра:
— Вы, досточтимый улем, можете теперь спросить меня, как спросил мой благодетель Мехмед-бей: что, дескать, общего между этой историей и казненным старостой Даббея? А вот что. Когда субаши со стражниками по моему приказу нагрянули в деревню Авунджук, сей дьявольской ящерицы, конечно, и след простыл, но, если верить деревенским, уползла она в сторону Даббея. Теперь я вас спрошу: случайно ли через год именно крестьяне сей деревни воспротивились сборщикам десятины, как наущал их супостат хитрости и бунта? Далее: предводитель шайки, отбивший крестьян возле моста Хюсайн-ага и лишивший жизни помощника субаши, был похож на лжедервиша, с коим я беседовал год назад, как два листа одного дерева. Правда, на лжедервише тогда была обычная серая власяница, а на предводителе разбойников — белая, сшитая из одного куска одежа. Но здоровенный детина, лицо обрито и волосы тоже, голос глухой, словно из бочки, а главное, как ни прятал он руки, успел я приметить: вместо правой кисти у него культя…
— Вы полагаете, что ваш дервиш и вожак разбойников одно и то же лицо?
— Вашей светлости дарована Аллахом счастливая способность мгновенно приходить к заключениям, пальчики оближешь! — отозвался не без иронии, однако с почтительным поклоном мулла Шерафеддин. — Вот нынешний наш кадий — да будет нам ним милость божья! — долго не мог взять в ум, к чему клонится мой рассказ, и сообразить, что бунтовщики Даббея и лжедервиш Доган — да поглотит его геенна огненная! — заодно. Окончательно его убедили лишь слова старосты Даббея про законы божеские. Они точь-в-точь совпадали с угрозой, коей отпавший от бога сквернавец пытался застращать слуг государевых: дескать, так будет со всеми, кто покусится на наших деревенских братьев и пойдет, мол, против законов божеских…
— Почему же тогда староста сам не ушел с ними? — спросил Мехмед-бей.
— Для отвода глаз, мой бей. Готов был принести себя в жертву, лишь бы обвести вокруг пальца защитников шариата и избавить деревню от наказания. И преуспел бы, если б Всеблагой и Всемогущий не надоумил кадия призвать на помощь вашего покорного слугу. Мы донесли в Измир. Я полагаю, что в Даббей наместником государя османов будет направлено войско. Теперь, надеюсь, и вам, досточтимый, ясно: виселица была для старосты наилегчайшей карой…
Довольный впечатлением, которое произвел его рассказ, Пальчики Оближешь умолк и, чтобы скрыть торжествующий блеск в глазах, опустил их долу. Джеляледдин Хызыр, уже решивший было признать давешнего однокашника, вдруг передумал. Чересчур мерзким показался весь облик старого муллы, его хвастовство, ненависть к сопернику-кадию. Чтобы выставиться умнее и ученей других, Пальчики Оближешь не погнушается повесить невинного, ни за что ни про что сжечь деревню. Одно было не ясно: как решился Пальчики Оближешь пренебречь просьбой Айдыноглу Мехмед-бея, коему обязан был многими милостями, в том числе доходным местом мюдерриса, которое получил после изгнания с поста кадия в Тире.
Выдержав паузу, старый мулла продолжал:
— По неизреченной милости господней мне открылось и еще кое-что. Давно полнится наш бейлик слухами о некоем провидце, ему-де ведомы все законы божеские и человеческие. Черный невежественный люд зовет его султаном шейхов или деде. Не этого ль Деде Султана поминали между собой у шестиарочного моста душегубцы? Как только мне пришла сия мысль, наказал верным людям, кто помнит меня еще кадием, выведать, кто таков и где скрывается сей деде. Мне донесли: обителью себе избрал он горные пещеры неподалеку от Айдына. А скрывается под именем Деде Султана сын здешнего крестьянина Гюмлю, бывший десятник азанов, известный под прозвищем Бёрклюдже.
— Постой, постой! — воскликнул Мехмед-бей. — Не тот ли это Бёрклюдже Мустафа, что служил управляющим при шейхе Бедреддине каднаскере, который нынешним султаном сослан в Изник?
— Он самый, мой благодетель!
— Если твои слова справедливы, — задумчиво продолжал Мехмед-бей, — это может означать, что началось возмущенье всей земли против Османов. — В его голосе зазвенело с трудом сдерживаемое ликование. Любое несчастье османских государей для бывшего айдынского бея было светлым праздником. Радость его, однако, тут же сменилась гневом. — Как же ты посмел не сказать мне об этом, Хаджи Шерафеддин?
«Потому и не сказал, — подумалось Хызыру, — что продался более сильному хозяину и хотел показать ему свое искусство».
Шерафеддин смиренно сложил руки на груди.
— Ты человек, сам ведаешь, гневливый мой господин. От милости до нелюбья у тебя один шаг. Можешь сгоряча сделать его не в ту сторону. Раб у дверей твоих, я счел за лучшее сказать тебе не в Тире, а здесь, в присутствии ученейшего и мудрейшего Джеляледдина Хызыра, ибо мне достоверно известно, что долгие годы он близко знал опального ныне шейха. Кому, как не ему, рассудить: мог ли последний подвигнуть на столь страшное злодеяние ближайшего из своих споспешников. А если мог, то против султана османов ли только направлены злоумышления их? Вспомните, лжедервиш говорил: султаны-де и беи — все едино, — да простится мне повторение слов, извергнутых гнусными устами! — грабители-де они и насильники…
Не меняя учтивой позы, Пальчики Оближешь нагло уставился в лицо ученому. Во взгляде его светилось торжество: поглядим, как ты выкрутишься. «Вовсе ты не так прост, как кажешься, сделавший хитрость и коварство своим ремеслом!» — подумалось Хызыру.
— Я действительно имел честь близко знать шейха Бедреддина Махмуда, сына кадия Симавне, — сказал он вслух. — Это один из образованнейших и глубочайших умов времени. Такой ученый, я убежден, не может впасть в грех самонадеянности, ибо понимает: мир зависит не от него и всякое действие рождает противодействие… Но прежде надобно, конечно, разузнать, проверить.
— Во всяком случае, мои деревни меня не беспокоят, — прервал его Айдыноглу Мехмед-бей. — У меня люди исправно вносят десятину и прочие оброки.
