Бёрклюдже Мустафа. И будто гора с плеч свалилась. Не искать виновных — их нет, а отличить возможное от невозможного и действовать в согласии с ним — вот что потребно, ибо происшедшее в деревне Даббей лежало в истинной природе событий, начавшихся как только они выступили в мир.
— Что ты, Деде Султан, все ходишь да ходишь, словно места себе не найдешь? — раздался глухой, как из бочки, голос Догана. — Знаю, слышал: все мы люди-человеки, сыны Адама и Евы, кровные братья, какой бы ни были веры. А братоубийство — худшая из мерзостей… Но ты знаешь и туркменский обычай. Если дерутся двое против пяти, где место истинного джигита? Там, где двое. Верно? Таков закон чести. Ну, а если побивают вовсе безоружных, да еще не виновных ни в чем, кроме того, что последовали они Истине, которая нам открылась? Неужто глядеть сложа руки, как их ведут на лютую казнь? Тьфу тогда на нашу Истину!..
Жесткая борода Догана торчала во все стороны, как щетка, придавая ему свирепость. Казалось, он постоянно в ярости, меж тем сейчас он был скорее удручен, чем зол.
— Давно я чуял, что сего не миновать, — продолжал Доган. — Неужто беи за так уступят добро, которое привыкли считать своим? Непременно пустят кровушку. И потому верил: пригодится еще нам уменье, добытое в безмозглой нашей юности…
Он поднял голову и увидел, что Бёрклюдже Мустафа, или, как он вместе со всеми теперь звал его, Деде Султан, глядит на него с широкой улыбкой.
Их пути разошлись семнадцать лет назад, после того как в битве под Коньей Доган потерял руку, а Мустафа был произведен в десятники. Друзья собрали Догану денег, кой-что он сам успел припасти. Когда культя поджила, отправился бродить по турецким землям. Осел на время в долине Большого Мендереса, охранял переправу через реку. Женился на девушке из деревни неподалеку. Под шум воды успел он многое передумать — о смерти, о войне, о правде, о боге. Но, скорей всего, так и окончил бы там свои дни, если бы не повстречался ему один из учеников Бедреддина. Доган сразу принял открытую ему правду и, бросив дом и семью, снова пошел по деревням, чтобы передать ее людям.
Услышав, что близ Айдына появился Султан Дервишей Истины, он отыскал его в этой горной деревушке. И был потрясен: под именем Деде Султана, оказывается, скрывался его давний знакомец по роте азапов, коего он некогда утешал на одной из пирушек, наивно полагая, что тот огорчен потерей венгерской пленницы.
Деде Султан улыбался. Радовался, что старый товарищ понял его мысли. Подошел поближе и, продолжая улыбаться, предложил:
— Коли так, брат Доган, скажи сам, что надобно предпринять?
Доган вскинул на него удивленные глаза. Все никак не мог привыкнуть, что споспешники шейха Бедреддина не приказывают, а советуют и советуются. Когда уразумел, что Мустафа не шутит, вскочил во весь свой огромный рост. Стукнулся головой о потолочную балку — аж гул пошел, но не поморщился. Занес на плечо изуродованную руку и ударил ею наотмашь по воздуху, будто саблей рубанул. Однако ни слова не выговорил.
— Предлагаешь воевать беев?
Доган кивнул. Ненависть исказила его лицо.
— Без пощады… Под корень… Как безбожников…
— А что прикажешь делать со слугами, со стражниками, с воинами да дружинниками? Ведь среди них полным-полно таких же безмозглых, какими были мы с тобой?
— На дураках с саблей стоят державы и троны. Пусть на себя пеняют.
— Вот и отец мой покойный, почитай, твоими словами говорил, когда я в азапы нанялся: сабля приносит власть, но, чтоб удержать власть над людьми, надо забыть, что ты сам человек. Думаешь, я тогда что-нибудь понял? Сперва надобно было досыта намахаться саблей… Нет, брат Доган, не нам затевать пролитие крови. Наша власть не над людьми — над сердцами, и стоять ей не на сабле, а на Истине.
Бёрклюдже Мустафа помолчал. Опустил голову и словно самому себе проговорил:
— Да и не готовы мы воевать со всеми беями зараз. Не заручились поддержкой городского люда. Не сговорились с акынджи, не позвали бродячих джигитов. Без выучки да оружья немного навоюешь…
— А как спохватятся беи прежде нас?
— Вряд ли… Пока не дойдет до них, что мы — сила. А тогда будет поздно.
Мустафа снова зашагал из угла в угол. Подошел к Догану. Остановился.
— Насколько мне ведомо, скоро многие деревни откажутся платить десятину. Вот тогда наместник и его слуги взбеленятся пуще прежнего. А пока что, сдается мне, схватка у моста Хюсайн-ага представляется им делом разбойной шайки. Надобно их при сем заблуждении держать. — Мустафа положил руку на плечо Догану. И без улыбки глянул ему в лицо. — Поручаю тебе защищать и впредь наших братьев, ежели они подвергнутся насилию. Но чтобы повсюду видели тебя самого. Идешь на дело — снова надевай белые одежды…
Доган радостно сверкнул глазами.
— Можешь на меня положиться, Деде Султан!
— Смотри первым в драку не лезь. И не рискуй зря. Лишь бы нам до закрытия перевалов продержаться, а там поди возьми нас. — Мустафа отошел к оконцу. — На свои заветные места врага не наводи. Совсем туго придется — давай сюда. Мы его здесь встретим.
— А что прикажешь делать с этими из Даббея?
— Сам что думаешь?
— Я бы их к себе определил, да не все годятся. У кого душа заячья, крови не терпит. Кто хил да стар. Один и вовсе что дитятко — домой просится…
— Ты их не в своих захоронках держишь?
Доган хитро прищурился:
— Нет, конечно. Приготовил им гостевой шалашик. На дальнем откосе.
Он кивнул в сторону окна. Мустафа улыбнулся.
— Недаром тебя хвалил азап-бей: Догана-де на мякине не проведешь. Если даббейские твоих мест не знают, можешь и отпустить. А кого почтешь нужным — бери. Станет людей избыток — посылай ко мне, мы их переправим куда следует… Тех же, кого ты заячьими душами зовешь, давай к мулле Кериму…
— Как? Мулла Керим тоже тут? Где он?
— Пришлешь людей, скажем где. Махать саблей он не научит, а слову Истины — пожалуй. Чтобы нести его людям, сердце нужно, может, и покрепче, чем воину для сечи.
— То-то и оно. Меня спросить, заячьи души и мулле Кериму в помеху. Тебе, однако, видней, Деде Султан. — Доган сложил на груди руки. — Мулле Кериму поклонись. Он ведь и мой наставник. А мне, с твоего дозволения, — пора. И без того только к ночи доберусь. Да умножатся твои силы, Деде Султан!
— С нами Истина! — отозвался Мустафа и пошел за ним к выходу. У притолоки пригнул Догану шею. — Голову береги! Она всем нам дорога!
Горячей ладонью Доган изо всей силы прижал его руку к своему затылку и легко вскинул голову, словно боевой конь, отряхнувшийся от мух.
— Сам видишь, голова у меня не репка, на плечах сидит крепко!
От прикосновенья горячей дружеской руки, а может, оттого, что Доган упомянул репу — ею сегодня кормила хозяйская дочь Гюлсум, — в груди у Мустафы сделалось тепло, как давным-давно, когда мать, укрыв его одеялом на ночь, садилась, бывало, рядом и шептала ему на ухо ласковые слова.
Днем она Мустафу никогда не жалела. Боялась мужа. Тот полагал женскую, особливо материнскую, ласку опасной для сына. Избалуется, обабится, а ему не век за материнские шаровары держаться.
Мустафа вдруг понял, что никогда еще не был так счастлив, как в этой глухой горной деревушке в бедном крестьянском доме. Ни в хоромах венгерских баронов в захваченных крепостях, ни в покоях главного судьи государства — кадиаскера, у коего служил в управителях. Здесь с ним была Истина и ее свет впереди. Здесь с ним была его Гюлсум.
— К слову сказать, у тебя, говорят, есть жена и сын? — спросил он, спускаясь по лестнице вслед за Доганом.
— Была, покудова мулла Керим не повстречался.
— Вот не думал, что у такого, как ты, джигита мулла может увести жену.
— Не ее он у меня увел, а меня у нее, чтоб ему, червю ученому! Почитай, десять месяцев не
