Чехов без глянца

одну кучу, так что после нельзя было найти своего места; сидевшая в ложах публи­ка встревожилась и не знала, сидеть ей или ухо­дить. А что делалось на галерке, то этого невоз­можно себе и представить: там происходило целое побоище между шикавшими и аплодировавшими. Поэтому не удивительно, что всего только две не­дели спустя после этого представления брат Антон писал из Петербурга: «Если Корш снимет с репер­туара мою пьесу, тем лучше. К чему срамиться? Ну их к черту».

Алексей Алексеевич Долженко:

Автора вызывали несколько раз под гром аплодис­ментов. Антон чувствовал себя очень неловко, вы­ ходил на сцену нетвердою поступью и угловато кла­нялся публике, о чем он мне после говорил сам. Все прошло очень хорошо. В этот же вечер все участни­ки спектакля были приглашены Антоном на ужин. Было очень оживленно, говорилось много речей но адресу автора. Ужин затянулся до самого утра.

Иван Леонтьевич Щеглов:

Спешно написанный, еще более спешно разыгран- 250 ный артистами театра Корша и возбудивший разно­голосицу в московской прессе, «Иванов» вконец расстроил нервы Чехову, когда автор, ввиду поста­ новки пьесы на петербургской казенной сцене, при­нялся за переделку' и взглянул на нее строгим оком художника... Впрочем, каждому оригинальному дра­матургу известно, что гораздо легче написать новую пьесу, чем переделать старую, а Чехову пришлось, вдобавок, переработать все коренным образом... Разница между московским и петербургским «Ива­новым» получилась разительная, доходившая до по­ следней корректурной крайности, если вспомнить, что у Корша Иванов умирал от разрыва сердца, а на александринской сцене застреливался из револьве­ра... «Я замучился, и никакой гонорар не может ис­ купить того каторжного напряжения, какое я чувст­вовал последние недели, — поверяет Чехов поэту- Плещееву по окончании переделки. - Раньше своей пьесе я не придавал никакого значения и относился к ней с снисходительной иронией: написал, мол, и черт с ней. Теперь же, когда она вдруг нежданно пошла в дело, я понял, до чего плохо она сработана. Последний акт поразительно плох. Всю неделю я возился над пьесой, строчил варианты, поправки, вставки, сделал новую Сашу (для Савиной), изменил 4-й акт до неузнаваемости, отшлифовал самого Ива­нова — и так замучился, до такой степени вознена­видел свою пьесу, что готов кончить ее словами Ки- на: „Палками Иванова, палками!!'» Едва ли автор мог подозревать, что в Петербурге «Иванова» встретят овациями!.. На его авторское счастье, пьеса шла в бенефис ре­ жиссера Александринского театра Ф. А. Федоро- ва-Юрковского (бенефис за 25-летнюю службу), ввиду чего роли были распределены между лучши­ми силами труппы, без различия рангов и самолю­бий. Ансамбль вышел чудесный, и успех получил­ся огромный.

Публика принимала пьесу чутко и шумно с первого акта, а по окончании третьего, после заключитель­ ной драматической сцены между Ивановым и боль­ной Саррой, с увлечением разыгранной В. Н. Да­ выдовым и П. Я. Стрепетовой, устроила автору, совместно с юбиляром-режиссером, восторженную овацию. «Иванов», несмотря на многие сценичес­кие неясности, решительно захватил своей свежес­тью и оригинальностью, и на другой день все газе­ты дружно рассыпались в похвалах автору пьесы и ее исполнению. <...>

В гот же вечер, после четырехактного «Иванова», шел старинный классический фарс «Адвокат Пате- лен» (в з действиях), так что спектакль, состоявший в общем из семи актов, затянулся до второго часа ночи и не дал мне возможности поздравить Чехова после спектакля.

Я увиделся с ним на другой день, на веселом банке­те, устроенном в честь его помещиком Соковни- ным, восторженнейшим поклонником Чехова. Вид Чехов имел сияющий, жизнерадостный, хотя не­сколько озадаченный размерами «ивановского успе­ха». На обеде было несколько литераторов, артист Свободин и дальний родственник последнего, при­став Василеостровской части, оказавшийся не толь­ко горячим почитателем А. П., но и вообще тонким знатоком литературы. Обед вышел на славу, причем славили Чехова, что называется, во всю иванов­скую, а сам хозяин, поднимая бокал шампанского в честь Чехова, в заключение тоста, торжественно приравнял чеховского «Иванова» к грибоедовскому «lope от ума».

Я взглянул искоса на Чехова: он густо покраснел, как-то сконфуженно осунулся на своем месте, и в гла­зах его мелькнули чуть-чуть заметные юмористиче­ские огоньки — дозорные писательские огоньки, 252 свидетельствовавшие о непрерывной критике окру-

жающего... «И Шекспиру не приходилось слышать тех речей, какие прослышал я!» - не без иронии пи­ сал он мне потом из Москвы.

Но русские поклонники родных талантов неумо­лимы.

Несмотря на то, что Чехов, переутомленный сто­личной суетой, спешил в Москву, восторженный помещик, вопреки всяким традициям, накануне отъезда Л. П. собрал всех снова «на гуся». Снова шампанское, снова шумные «шекспиров­ские тосты»...

Все это могло вскружить голову хоть кому, только не Чехову. Возвращаясь вместе с Чеховым после «прощального гуся» на извозчике, я был озадачен странной задумчивостью, затуманившей его лицо, и на мой попрек он как-то машинально, не глядя на меня, проговорил:

— Все это очень хорошо и трогательно, а только я все думаю вот о чем...

— Есть еще о чем думать после таких оваций! — не­вольно вырвалось у меня.

Чехов нахмурился, что я его прервал, и продолжал:

— Я все думаю о том... что-то будет через семь лег? — И с тем же хмурым видом настойчиво повторил: — Что-то будет через семь лет?..

Как раз через семь лет было в Петербурге... пер­вое представление чеховской «Чайки».

i888. «По морям Черному, Житейском)⁷ и Каспийскому»

Антон Павлович Чехов. Из письма М. П. Чекового Фес досия., 14 июля 1888 г.:

Дорога от Сум до Харькова прескучнейшая, от Харькова до Лозовой и от Лозовой до Симферопо ля можно околеть с тоски. Таврическая степь уны ла, однотонна, лишена дали, бесколоритна <...>. Су дя по степи, по ее обитателям и по отсутствии того, что мило и пленительно в других степях Крымский полуостров блестящей будущности н< имеет и иметь не может. От Симферополя начина ются горы, а вместе с ними и красота. Ямы, горы ямы, горы, из ям торчат тополи, на горах темнеют виноградники — все это залито лунным светом, ди ко, ново и настраивает фантазию на мотив гоголев ской «Страшной мести». Особенно фантастичн< чередование пропастей и туннелей, когда видиии то пропасти, полные лунного света, то беспросвет ную, нехорошую тьму... Немножко жутко и прият но. Чувствует ся что-то нерусское и чужое. В Се вас тополь я приехал ночью. 1ород красив сам по себе красив и потому, что стоит у чудеснейшего моря Самое лучшее у моря — это его цвет, а цвет описат! нельзя. Похоже на синий купорос. Что касается па 254 роходов и кораблей, бухты и пристаней, то прежд<

всего бросается в глаза беднос ть русского человека. Кроме «поповок», похожих на московских купчих, и кроме 2-3 сносных пароходов, нет в гавани ниче­го путного. <...> Ночевал в гостинице с полтавским помещиком Кривобоком, с к<ото>рым сошелся до­рогой.

Поужинали разварной кефалью и цыплятами, на­трескались вина и легли спать. Утром — скука смертная. Жарко, пыль, пить хочется... На гавани воняет канатом, мелькают какие-то рожи с крас­ной, как кирпич, кожей, слышны звуки лебедки, плеск помоев, стук, татарщина и всякая неинте­ресная чепуха. Подойдешь к пароходу: люди в от­репьях. нотные, сожженные наполовину солнцем, ошалелые, с дырами на плечах и спине, выгружа­ют портландский цемент; постоишь, поглядишь, и вся картина начинает представляться чем-то та­ким чужим и далеким, что становится нестерпи­мо скучно и не любопытно. Садиться на пароход и трогаться с якоря интересно, плыть же и беседо­вать с публикой, которая вся целиком состоит из элементов уже надоевших и устаревших, скучнова­то. Море и однообразный, голый берег красивы только в первые часы, но скоро к ним привыка­ешь; поневоле идешь в каюту и пьешь вино. Берег красивым не представляется... Красота его преуве­личена. Все эти гурзуфы, Массандры и кедры, вос­петые гастрономами по части поэзии, кажутся с парохода тощими кустиками, крапивой, а пото­му о красоте можно только догадываться, а видеть ее можно разве только в сильный бинокль. До­лина Пела с Сарами и Рашевкой гораздо разнооб­разнее и богаче содержанием и красками. Глядя на берег с парохода, я понял, почему это он еще не вдохновил ни одного поэта и не дал сюжета ни од­ному порядочному художнику-беллетристу. Он рекламирован докторами и барынями — в этом 255

вся его сила. Ялта - это помесь чего-то европей­ского, напоминающего виды Ниццы, с чем-то ме­ щански-ярмарочным. Коробообразные гостини­цы, в к<ото>рых чахнут несчастные чахоточные, наглые татарские хари, турнюры с очень откро­венным выражением чего-то очень гнусного, эти рожи