Чехов без глянца

бездельников-богачей с жаждой грошовых приключений, парфюмерный запах вместо запаха кедров и моря, жапкая, грязная пристань, груст­ные огни вдали на море, болтовня барышень и ка­валеров. понаехавших сюда наслаждаться приро­дой, в которой они ничего не понимают. — все это в общем дает такое унылое впечатление и так вну­шительно. что начинаешь обвинять себя в преду­беждении и пристрастии.

Спал я хорошо, в каюте I класса, на кровати. Ут­ром в 5 часов изволил прибыть в Феодосию - се- ровато-бурый, унылый и скучный на вид городиш­ко. Травы нет, деревца жалкие, почва крупнозер­нистая, безнадежно тощая. Все выжжено солнцем, и улыбается одно только море, к<ото>рому нет де­ла до мелких городишек и туристов. Купанье до того хорошо, что я, окунувшись, стал смеяться без всякой причины. Суворины, живущие тут в самой лучшей даче, обрадовались мне; оказалось, что комната для меня давно уже готова и что меня дав­но уже ждут, чтобы начать экскурсии. Через час после приезда меня повезли на завтрак к некоему Мурзе, татарину. Тут собралась большая компа­ния: Суворины, главный морской прокурор, его жена, местные тузы, Айвазовский... Было подавае­мо около 8 татарских блюд, очень вкусных и очень жирных. Завтракали до 5 часов и напились, как са­пожники. Мурза и прокурор (еще не старый пи­терский делец) обещали свозить меня в татарские деревни и показать мне гаремы богачей. Конечно, поеду.

Антон Павлович Чехов. Из письма И. Л. Щеглову. Фео­досия, 18 ию;1я 1888 г.:

Живу в Феодосии у генерала Суворина. Жарища и духота невозможные, ветер сухой и жесткий, как переплет, просто хоть караул кричи. Деревьев и травы в Феодосии нет. спрятаться некуда. Остает­ся одно — купаться. И я купаюсь. Море чудесное, си­нее и нежное, как волосы невинной девушки. На бе­регу его можно жить 1 ооо лет и не соскучиться. Целый день проводим в разговорах. Ночь тоже. И мало-помалу я обращаюсь в разговорную машину. Решили мы уже все вопросы и наметили тьму но вых, еще никем не приподнятых вопросов. Гово­рим, говорим, говорим и, по всей вероятности, кон­чим тем, что умрем от воспаления языка и голосо­вых связок. Быть с Сувориным и молчать так же нелегко, как сидеть у Палкина и не пить. Действи­тельно. Суворин представляет из себя воплощен­ную чуткость. Это большой человек. Б искусстве он изображает из себя то же самое, что сеттер в охоте на бекасов, т. е. работает чертовским чутьем и все­гда горит страстью. Он плохой теоретик, наук не проходил, многого не знает, во всем он самоучка — отсюда его чисто собачья неиспорченность и цель­ность, отсюда и самостоятельность взгляда. Будучи беден теориями, он поневоле должен был развить в себе то, чем богато наделила его природа, понево­ле он развил свой инстинкт до размеров большого ума. Говорить с ним приятно. А когда поймешь его разговорный прием, его искренность, которой нет у большинства разговорщиков, то болтовня с ним становится почти наслаждением.

Антон Павлович Чехов. Из письма семье. Феодосия, 22-23 ^UK)jVl т888 г.:

Мечтал я написать в Крыму пьесу и 2-3 рассказа, но оказалось, что иод южным небом гораздо легче 257

9NI 19S0

взлететь живым на небо, чем написать хоть одну строку. Встаю яви часов, ложусь в 3 ночи, целый день ем, пью и говорю, говорю, говорю без конца. Обратился в разговорную машину. Суворин тоже ничего не делает, и мы с ним перерешали все вопро­сы. Жизнь сытая, полная, как чаша, затягивающая... Кейф на берегу, шартрезы, крюшоны, ракеты, купа­нье, веселые ужины, поездки, романсы — все это де­лает дни короткими и едва заметными; время летит, летит, а голова под шум волн дремлет и не хочет ра­ботать... Дни жаркие, ночи душные, азиатские... Нет, надо уехать!

Вчера я ездил в Шах-мамай, именье Айвазовского, за 25 верст от Феодосии. Именье роскошное, не­ сколько сказочное; такие имения, вероятно, можно видеть в Персии. Сам .Айвазовский, бодрый старик лет 75, представляет из себя помесь добродушного армяшки с заевшимся архиереем; полон собственно­го достоинства. руки имеет мягкие и подает их по-ге­неральски. Недалек, но натура сложная и достойная внимания. В себе одном он совмещает и генерала, и архиерея, и художника, и армянина, и наивного де­да, и Отелло. Женат на молодой и очень красивой женщине, которую держит в ежах. Знаком с султана­ми, шахами и эмирами. Писал вместе с Глинкой «Рус­лана и Людмилу». Был приятелем Пушкина, но Пуш­кина не читал. В своей жизни он не прочел ни одной книги. Когда ему предлагают читать, он говорит: «Зачем мне читать, если у меня есть свои мнения?» Я у него пробыл целый день и обедал. Обед длин­ный, тягучий, с бесконечными тостами. Между про­чим, на обеде познакомился я с женщиной-врачом Тарновской, женою известного профессора. Это толстый, ожиревший комок мяса. Если ее раздеть го­лой и выкрасить в зеленую краску, то получится бо­лотная лягушка. Поговоривши с ней, я мысленно вы­черкнул ее из списка врачей... <...>

3 часа ночи иод субботу. Только что вернулся из сада и поужинал. Прощался с феодосийцами. Поцелуям, пожеланиям, советам и излияниям не было конца. Через 1 ¹/₂ часа идет пароход. Еду с сыном Суворина куда глаза глядят. Начинается ветер. Быть рвоте.

Антон Павлович Чехов. Из письма неустановленному лицу. Сухум, 25 мюля 1888 г.:

Я в Абхазии! Ночь ночевал в монастыре «Новый Афон», а сегодня с утра сижу в Сухуме. 11рирода уди­ вительная до бешенства и отчаяния. Все ново, ска­зочно, глупо и поэтично. Эвкалипты, чайные кусты, кипарисы, кедры, пальмы, ослы, лебеди, буйволы, сизые журавли, а главное — горы, горы и горы без конца и краю... Сижу я сейчас на балконе, а мимо ле­ниво прохаживаются абхазцы в костюмах маскарад­ных капуцинов; через дорогу бульвар с маслинами, кедрами и кипарисами, за бульваром темно-синее море.

Жарко невыносимо! Варюсь в собственном поте. Мой красный шнурок на сорочке раскис от пота и пустил красный сок; рубаха, лоб и подмышки хоть выжми. Кое-как спасаюсь купаньем... Вечереет... Скоро поеду на пароход. Вы не поверите, голубчик, до какой степени вкусны здесь персики! Величиной с большой яблок, бархатистые, сочные... Ешь, а ну­тро так и ползет по пальцам...

Из Феодосии выехал на «Юноне», сегодня ехал на «Дире», завтра поеду на «Бабушке»... Много я пере­пробовал пароходов, но еще ни разу не рвал. На Афоне познакомился с архиереем Геннадием, епископом сухумским, ездящим по епархии вер­хом на лошади. Любопытная личность. Купил матери образок, который привезу. Если бы я пожил в Абхазии хотя месяц, то, думаю, написал бы с полсотни обольстительных сказок. Из каждого кустика, со всех теней и полутеней на 259

горах, с моря и с неба глядят тысячи сюжетов. Под­лец я за то, что не умею рисовать.

Антон Павлович Чехов. Из письма К. С. Баранцевичу. Сумы, 12 августа 1SS8 г.:

Был я в Крыму, в Новом Афоне, в Сухуме, Батуме, Тифлисе, Баку... Видел я чудеса в решете... Впечатле­ния до такой степени новы и резки, что все пережи­тое представляется мне сновидением и я не верю се­бе. Видел я море во всю его ширь. Кавказский берег, горы, горы, горы, эвкалипты, чайные кусты, водопа­ды, свиней с длинными острыми мордами, деревья, окутанные лианами, как вуалью, тучки, ночующие на груди утесов-великанов, дельфинов, нефтяные фон­таны, подземные огни, храм огнепоклонников, го ры, горы, горы... Пережил я Военно-грузинскую до­рогу. Это не дорога, а поэзия, чудный фантастичес­кий рассказ, написанный демоном и посвященный Тамаре... Вообразите Вы себя на высоте 8ооо футов... Вообразили? Теперь извольте подойти мысленно к краю пропасти и заглянуть вниз; далеко, далеко Вы видите узкое дно, по которому вьется белая ленточ­ка — это седая, ворчливая Арагва; по пути к ней Ваш взгляд встречает тучки, лески, овраги, скалы... Те­перь поднимите немножко глаза и глядите вперед се­бя: горы, горы, горы, а на них насекомые — это коро­вы и люди... Поглядите вверх — там страшно глубо­кое небо. Дует свежий горный ветерок... Вообразите две высокие стены и между ними длин­ный, длинный коридор; потолок — небо, пол — дно Терека; по дну вьется змея пепельного цвета. 11а од­ной из стен полка, по которой мчится коляска, в ко­торой сидите Вы... <...> Змея зли тся, ревет и щети­нится. Лошади летят, как черти... Стены высоки, не­бо еще выше... С вершины стен с любопытством глядят вниз кудрявые деревья... Голова кружится! Это Дарьяльское ущелье, или, выражаясь языком 260 Лермонтова, теснины Дарьяла. Господа туземцы

свиньи. Ни одного поэта, ни одного певца... Жить где-нибудь на Гадауре или у Дарьяла и не писать сказ­ки — это свинство!

Антон Павлович Чехов. Из письма Н. А. Лейкину. Су­мы, 12 августа 1888 г.: